— А я помню эту песню, все куплеты! — вызвалась Танзель. — Она веселая, в детском доме ее часто поют. Серьезным тонким голоском девочка затянула непристойную частушку. Один за другим ее взрослые спутники подхватили неприхотливый мотив — все, кроме Джантиффа: он эту песню никогда не слышал, да и никакого настроения сквернословить у него не было.

Под воздушным экипажем проплывали пологие южные склоны яйлы, леса и горные луга, за ними показались долины, открывавшиеся на холмистую равнину. По равнине петляла гладкая, как угорь, река Большой Дазм. У излучины, где река поворачивала на юго-восток, появился поселок — не меньше сотни изб. Экипаж начал спускаться. Поначалу Джантифф решил, что им предстояло приземлиться в поселке, но аэромобиль пролетел еще километров тридцать над болотистым лугом, местами поросшим камышом, затем над зарослями серой с коричневато-красным отливом тонконожки, над широким сонливым притоком Большого Дазма и над еще одним лесом. Наконец флиббит круто нырнул к прогалине, откуда поднималась сизая струйка дыма.

— Приехали! — объявил Эстебан. — Пока мы не вышли, должен сказать пару слов во избежание лишних неприятностей. Опытным участникам пикников такие предостережения, конечно, ни к чему, но я повторюсь, чтобы потом меня ничем не попрекали. Танзель, будь особенно осторожна! Цыгане — своеобразный народ. По-своему они, конечно, умеют себя вести, но привычки у них дикие, а на равноправие им плевать. По сути дела, для цыгана аррабин — что-то вроде тени или призрака. Не пейте слишком много вина — а то не успеете распробовать деликатесы. И, само собой, никуда не отходите поодиночке. Надеюсь, никому не нужно объяснять, почему.

«Любопытно! — подумал Джантифф. — Всем известно, почему, но говорить об этом никто не хочет. Причем у всех сделались какие-то неподвижные, поблекшие лица». Джантифф решил подождать удобного момента и обратиться за разъяснениями к Сарпу. Тем временем, в чем бы ни заключалась невыразимая опасность, к предостережению Эстебана следовало относиться со всей серьезностью.

Аэромобиль опустился на землю. Бесцеремонно толкаясь, аррабины поспешили к выходу. Джантифф спустился по трапу последним, внимательно оглядываясь по сторонам — чего, впрочем, никто не заметил.

Цыгане ждали напротив, с другой стороны поляны, у шеренги деревянных столов на козлах. Прежде всего в глаза бросалась пестрая неразбериха костюмов в охряную, каштановую, синюю и зеленую полоску. При ближайшем рассмотрении цыгане оказались четырьмя мужчинами в свободных панталонах чуть ниже колен и тремя женщинами, закутанными в шали с головы до пят — гибкие темноволосые люди с быстрыми плавными движениями, с кожей желтовато-оливкового оттенка, тонкими прямыми носами и скорбно опущенными уголками глаз, затененных мрачноватыми бровями. На Джантиффа стройные фигуры и правильные черты туземцев произвели, однако, неизъяснимо отталкивающее впечатление. Снова у него возникли сомнения в предусмотрительности участия в пикнике — опять же, без поддающейся определению причины. Возможно, этому способствовало выражение на лицах цыган, встречавших аррабинов — выражение неприязни, не переходившей в открытое презрение лишь благодаря полному безразличию. Кроме того, Джантифф сомневался в том, что цыгане предложат аррабинам еду, заслуживающую доверия. Отвращение к клиентам не располагает поваров к чистоплотности или к выбору доброкачественных продуктов. Джантифф безрадостно усмехнулся своей брезгливости: в конце концов, он ежедневно поглощал неизбежный аррабинский рацион, состоявший из протокваши — то есть, попросту говоря, из переработанных отходов — и даже, как правило, не морщился. Оставалось только последовать примеру других и подойти к грубо сколоченным столам.