И в глазах у него вдруг появляется такой острый огонек, какого никогда не бывает у киногероев. Как у Козерога. Мне это, наверное, должно было показаться вульгарным, но не показалось.

— Ладно, — говорю. — Снимай все остальное, а я принесу аптечку.

И он говорит: «Да брось, фигня», — но раздевается. А я беру обезболивающий бальзам и начинаю приводить его в порядок. И он сначала говорит: «Легче, блин!», и сжимает кулаки, потом: «Луис, кончай, щекотно!», и пальцы у него разжимаются, а потом: «Луис, ой, какого ляда ты делаешь!» — хихикает и краснеет.

А меня вдруг занесло. Я вспомнила все, про что читала, и что видела в кино, я вспомнила, чему меня учила Хэзел, о чем болтали другие девушки и даже о чем говорил Рыжий. И практически использовала эту информацию процентов на девяносто восемь.

И потом он открыл глаза, посмотрел на меня растерянно и спросил:

— Луис, а что это было?

А мне сделалось ужасно неловко, я одной рукой прикрыла то, что называю грудью, а другой — все остальное, и говорю:

— Ну… так.

А Котик говорит:

— Этого быть не может. Это магия какая-то. Чудо господь явил. Или, может, это у меня парапсихические способности прорезались, вроде ясновидения. Надо же, а я думал, у меня совсем крыша потекла, раз захотелось к мейнцу в экипаж напроситься по доброй воле, да еще после таких его слов…

И я поняла, что сейчас задохнусь, и мне стало смертельно страшно, и я почувствовала себя невероятно беспомощной, потому что я совершенно не хотела его обманывать, и я пробормотала какую-то несусветную бессвязную глупость, что я, конечно, самая страшная в их мире женщина, и что я — мутант несчастный и уж точно не та женщина, на которую такой ангел, как Котик, может смотреть с каким-то интересом, и еще что-то — но Котик прижал палец к моим губам.

И говорит:

— Слушай, Луис. Может, ты и мутант, но это ничего не меняет. Ты, совершенно точно, не самая страшная женщина на Мейне, я знаю, о чем говорю. Но ты, уж точно, единственная на Мейне женщина, которая не стала меня гнать, когда я пришел, и я, видишь ли, теперь хочу остаться. Да и вообще, ты — женщина. Достаточно, я бы сказал. А те красотки, о которых ты говоришь — на их счет я бы усомнился. Я тут много всего видел. Ты ведь ничего не знаешь о моей поганой жизни.

— Я, — говорю, — просто жутко боюсь, что с тобой что-нибудь случится. Я тогда убью Чамли, но что это изменит. Я больше не хочу, чтоб умирали люди, которых я люблю.

А Котик обнял меня крепче, чем любая девушка, улыбнулся и сказал:

— Мы с тобой отобьемся от кого угодно. Я тоже умею драться. Ты веришь?