На лице Адама появилось задумчивое выражение.

– Бобик, – сурово приказал он, – отойди от изгороди. Если ты через нее пролезешь, мне придется погнаться за тобой, чтобы поймать, а значит, мне придется выйти из сада, а мне не разрешают. Но мне все равно придется… если ты вздумаешь сбежать.

Бобик запрыгал на одном месте от возбуждения, но бежать и не подумал.

Адам осторожно огляделся. Потом, еще осторожнее, он посмотрел Наверх и Вниз. А потом – Внутрь.

А потом…

А теперь в изгороди была большая дыра – как раз такая, в которую могла пробежать собака и мог протиснуться мальчик, которому надо эту собаку поймать. И эта дыра в изгороди была всегда.

Адам подмигнул Бобику.

Бобик ринулся в дыру. И, с громкими и отчетливыми криками «Бобик, стой! Стой, плохой ты пес! Вернись сейчас же!», Адам протиснулся за ним.

Что-то подсказывало ему, что что-то кончается. Не мир, разумеется. Просто лето. Лето еще будет, и не раз, но такого уже не будет. Никогда.

Значит, надо взять от него все, что можно.

Он остановился посреди поля. Кто-то что-то жег. Он посмотрел на столб белого дыма над трубой Жасминного домика и подождал. И прислушался.

Адам слышал то, что не слышно другим.

Он слышал, как кто-то смеется.

Не хихикает злорадно, словно ведьма, а раскатисто, от всей души, хохочет, словно знает намного больше, чем следует знать.

Дымок над трубой свился в кольцо.

На долю секунду Адаму показалось, что сквозь дым проступило милое женское лицо. Лицо, которое никто на Земле не видел уже больше трехсот лет.

Агнесса Псих подмигнула ему.

Легкий летний ветерок развеял дым; лицо исчезло и смех стих.

Адам ухмыльнулся и побежал со всех ног.