Но сейчас боль молчала, и ветер мягко нес ее сквозь безбрежную тьму. Она уже утратила свои сверхчувственные способности — так же как утратила Страну, — а потому совершенно не ориентировалась в пересекаемом ею пространстве и не представляла себе его размеров. Но кольцо — кольцо Ковенанта, — ее кольцо лежало на ладони как залог утешения.

Пронизывая полночь, между мирами, потерявшая представление о времени, Линден стала припоминать обрывки песни, пропетой некогда Красавчиком. Некоторое время то были только обрывки, но затем боль собрала их воедино:

Песня заставила ее вспомнить об отце. Она снова увидела его на пороге смерти. Презрение обрекло его на самоубийство. Его самоотречение возросло до такой степени, что стало отречением от самой жизни. Но подобно религии ее матери, для доказательства своей истинности это самоотречение нуждалось в свидетелях. А стало быть, как и все, выставляемое напоказ, было фальшью. Однако сейчас Линден думала об отце с жалостью, на какую прежде никогда не была способна. Он ошибался на ее счет: она любила его. Любила его и мать, хотя горечь порой не позволяла ей понять это. Понимание пришло сейчас.

И каким-то образом это понимание подготовило ее к тому, что случилось потом. Когда из тьмы зазвучал голос Ковенанта, она не испытала ни страха, ни потрясения.

— Спасибо тебе. — Голос был хриплым от избытка чувств. — У меня нет подходящих слов, поэтому я скажу просто — спасибо.

По щекам Линден заструились, слезы, жгучие, как само горе. Но она радовалась этим слезам, как радовалась его голосу.

— Я знаю, — продолжал Ковенант, — это было ужасно. С тобой все в порядке?

Она кивнула, хотя это едва ли могло иметь значение. Ветер, казалось, кружил ее на месте, но значения не имело и это. Линден хотела одного — слышать его голос, пока остается хоть малейшая возможность, и, чтобы заставить его говорить, она произнесла первые слова, пришедшие ей на ум:

— Ты был прекрасен. Но как ты это сделал? Я не могу понять — как?

В ответ он вздохнул — в этом вздохе слышались и усталость, и воспоминание о перенесенной боли. Не было в нем лишь сожаления.

— Не думаю, чтоб я вообще что-нибудь делал. От меня требовалось только желание. Ну а все прочее… все прочее сделал возможным Каер-Каверол. Хайл Трой. — Голос его исполнился печали. — В, том и заключалась «необходимость», о которой он говорил. Он должен был отдать свою жизнь, ибо только это позволяло открыть некую тайную дверь. Благодаря этому Холлиан вернулась к жизни, я же, в отличие от иных Умерших, сохранил способность к действию. Он нарушил Закон, который должен был удержать меня от противодействия Фоулу. В противном случае я оставался бы не более чем наблюдателем.