Он наблюдал за сидящей на троне Аривой – и канцлер в нем восхищался той манерой, с которой она выполняла свои официальные обязанности, постоянно сохраняемой ею осанкой, ее отстраненностью и величием; и в то же время мужчина в нем любовался женщиной, которую любил, как он прекрасно понимал, больше почти всего остального.

«Почти всего остального», – сказал он себе, зная, что его работа на благо Амана стояла за всем, совершенным им во взрослой жизни.

«Наверное, до нынешнего времени, – добавил он, признавая, что смерть Сендаруса высвободила полную силу его чувств к Ариве; чувств, которые он подозревал в себе много лет, но всегда держал на привязи. – Но не проси большего, старина. Теперь я могу любить во имя долга».

Будь здесь сейчас Амемун, Оркид бы обратился к нему и спросил его о возможностях, содержащихся в одной жизни, и он чуть ли не слышал голос старого королевского советника, говорящий ему: «Много возможностей, но выбор всегда один».

Ему вдруг подумалось, что он ощутил присутствие старого друга, и Оркид даже полуобернулся через плечо, проверить, нет ли его здесь. Но там стоял всего лишь какой-то член Двадцати Домов, игнорируя его и сосредоточив все внимание на королеве. Взгляд канцлера снова остановился на Ариве; в ее чертах, в ее голосе, в ее действиях была видна красота, сила и честь. В последние дни он обнаружил, что даже когда она не находилась рядом с ним, его мысли вертятся вокруг нее, нарушая его спокойствие и сосредоточенность. Он признавал, что испытываемое им чувство было ничем иным, как страстью, и печально улыбнулся, подумав, что Амемун восхитился бы изяществом сочетания долга и страсти, хотя последняя по-прежнему сбивала его с толку; в жизни Амемуна так и не нашлось времени для страсти.

Оркид теперь постоянно подыскивал предлоги побыть с Аривой. Как некогда, выполняя свои обязанности канцлера, он с удовольствием заботился обо всех мелочах, так теперь он собирал их как вопросы для обсуждения в приватных беседах с королевой. Когда она что-то брала, он воображал, что это его рука; когда она чего-то касалась, он воображал, будто она касается его щеки; когда она говорила, он воображал, будто ее слова предназначались только для него.

Оркид понимал: он снова сделался подобным ребенку – в столь многих отношениях он ощущал себя беспомощным и подверженным чувствам, от которых у него теперь не было защиты в виде долга. Он оказался одержимым всеми возможностями, которые теперь содержались в его жизни – и знанием, что все они ровным счетом ничего не значат, если Арива не сделает тот единственный выбор, которого он так отчаянно жаждал: не полюбит его в ответ.