Слово за словом. Фразу, за фразой.

И не беда, что не понимала вовсе сути произносимой формулы. Бернгард, скорее всего, тоже ее не знал. Главное – не ошибиться. Главное – повторить правильно. Даже если не получится запомнить.

О, она будет повторять, как прилежная ученица, повторять все, что понадобится.

Как понадобится.

Сколько понадобится.

И с каждым выдыхаемым Эржебетт звуком все отчетливее, все явственнее, все громче слышались новые слова бесконечного заклинания, исходящего из уст Бернгарда.

Получалось…

Еще оседала на дно Мертвого озера кровь ведьмы-матери. Еще ложилась последними бесформенными сгустками на рудную черту-стену. Закрывая брешь.

А с другой стороны рваной границы уже… тоже… – кап-кап-кап – густо, часто капала кровь. Тоже – сильная, тоже – кровь Изначальных.

И эта кровь открывала закрытое.

С той стороны крови, правда, было меньше, но зато уж вся она, до последней капли, попадала точно на древний рубеж, на стягивающуюся прореху точно. Не рассеиваясь в воде, не окрашивая понапрасну камни перед рудной чертой.

Это уравновешивало две силы – созидающую и разрушающую. И вторая все же постепенно перевешивала первую.

Слова, безбоязно и громогласно произнесенные тевтонским магистром с озерного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо и звучали повторно – торопливым и практически неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.

Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, ее слова до него – нет, Но это ровным счетом ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими. А в чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в ее словах, не в его.

Над разделительной преградой меж двух обиталищ звучало одно заклинание и тут же, с небольшим запозданием – ему вторило другое. То же самое.

Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.

Зияющая брешь конвульсивно дергалась, словно пасть смертельно раненного чудища – страшного, неведомого. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то – размыкались вновь.

Как жевали. Как пережевывали.

А в самой середке маленьким путаным вихрем кружился темный туман Шоломонарии. Кружился и гасил вновь пробуждающиеся багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот, и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…