– Я все понял, – кивнул Хардести. – К тому же я читал эту статью о танцующем верблюде.

Глядя на хоккеистов, носившихся по ночному катку с факелами в руках, Хардести пообещал редактору «Сан» дать несколько городских зарисовок.

На той же неделе Хардести и Марко Честнат принялись бродить по городу в поисках мест, отличающихся особым духом. Мест таких здесь было в преизбытке: от Ривердейла до Саутбич, от Риверсайд-драйв до Нью-Лотс. По четвергам «Сан» выделяло под комментарии Хардести две полные полосы. В центре каждой полосы размещались рисунки Марко. Они позволили жителям «Сан» взглянуть с высоты птичьего полета на Бруклин, походивший на орла с подрезанными крыльями, пытающегося проглотить устрицу Стейтен-Айленда. Они представили перед ними хаос Четырнадцатой стрит, печные трубы «Астории», жемчужины Ист-Сайда, загадочный, словно английские садики, Грамерси-парк, увиденные с Уихо-кена золотые шпили Манхэттена, подсвеченные закатным солнцем, отражавшимся стеклянными стенами небоскребов. Словом, их дела шли как нельзя лучше.

Тем не менее Хардести с новой силой воспылал желанием отыскать город праведников. Он решил побороть все обстоятельства и чувства и уплыть в Европу. Да, Хардести любил Вирджинию, но он хотел исполнить волю отца. К тому же он стал испытывать какое-то странное томление и то и дело вспоминал тех, кому пришлось оставить свои семьи и отправиться на войну. Подобно этим людям он хотел променять теплый кров на холод дальних дорог. Ему постоянно слышался чей-то еле уловимый голос, долетавший до него из каких-то бесконечно далеких времен. Ему нельзя было уезжать, и он знал об этом, но он искал город праведников, чем, как ему казалось, мог искупить все свои ошибки.

Ничего не подозревавшая Вирджиния узнала об этом первого июня. Тихонько заплакав, она распахнула перед ним дверь и попросила его побыстрее уйти и больше никогда не возвращаться. Ее горькие рыдания, долетавшие из-за захлопнувшейся за ним двери, больно ранили его сердце. Он поспешил купить билет на ближайший лайнер, отправлявшийся в Европу, и побрел к себе в мансарду, кляня все на свете.

Хардести решил доехать до пристани, возле которой стоял океанский лайнер, на такси. Утро в это воскресенье выдалось погожим и ясным. В столь ранний час на улицах не было ни души. Когда такси проезжало через Челси, по приемнику зазвучала достаточно странная ария, которую, как представлялось Хардести, исполняли окрестные здания с их пустынными дворами и души их несчастных обитателей. Он уже не мог любить Вирджинию Геймли, хотя то, что он собирался искать в далеких землях, могло присутствовать и в этом городе или даже в самой Вирджинии, душу которой неведомая судьба могла избрать своим единственным обиталищем. В этом случае он совершил бы непоправимую ошибку. Не успела закончиться ария, как он заметил пересекающую Гудзон-стрит знакомую фигуру с мольбертом на плече и с коробкой красок под мышкой.