– Так оно и есть.

– Я помогу вам.

– Сделайте одолжение. Я буду вам очень признателен. Я мучаюсь этим с того самого момента, как меня вытащили из воды…

– Вы не знаете даже собственного имени?

– Вы правы, сэр, я запамятовал даже собственное имя!

– Идемте, – сказал Гарри Пенн. – Я хочу показать вам два замечательных портрета.

Питер Лейк поднимался вслед за Гарри Пенном по лестницам «Сан», держась рукой за бок. Каждый шаг отзывался в ране резкой болью, и тем не менее он не столько поднимался, сколько взлетал по лестнице и не воспарял к потолку единственно усилием воли. Ставший свидетелем этого во всех отношениях необычного явления молодой копировщик разинул от изумления рот и выронил толстую пачку бумаг, полетевших по коридору с той же легкостью и изяществом, с какими Питер Лейк поднимался по лестнице.

Железным усилием воли Питер Лейк заставлял свое тело шагать по коридору. Забудься он хотя бы на миг, оно, пробудившись к какой-то неведомой ему новой жизни, тут же прошло бы сквозь стену и, влекомое заоблачными далями, взмыло бы ввысь.

Он вошел в кабинет Гарри Пенна и тут же увидел два стоявших на столе больших портрета, от которых исходило нечто дотоле ему неведомое, ибо они источали удивительную, играющую тончайшими оттенками цветов, изменчивую, словно отблеск солнца на поверхности морской волны, ауру. Люди, изображенные на портретах, казались живыми не только Питеру Лейку, но и Гарри Пенну. Темный фон, слегка подсвеченный невидимыми лучами, которые выхватывали плывущие в его разреженном пространстве мельчайшие пылинки, уходил в бездонные глуби. Казалось, что Беверли, сжимавшая в правой руке сложенный веер и касавшаяся левой рукой складок голубого шелка, собранного на плече серебряной брошью, вот-вот улыбнется. В ее взгляде читалось не только благоволение и всепрощение человека, взирающего на мир из далекого прошлого, но и знание его удивительной и прекрасной будущности. Изображенный же на портрете Питер Лейк в отличие от нее испытывал явную неловкость и неуверенность в себе.

Они действительно были живыми, и эти слова, которые не являлись ни фигурой речи, ни поэтическим образом, ни метафорой, следовало понимать буквально. Мало того, Беверли внимательно следила за происходящим.

– Вы – Питер Лейк. А это моя сестра Беверли, – громко произнес Гарри Пенн.

Питер Лейк поднял руку в красноречивом жесте: «Тише-тише! Я и сам это знаю!» Теперь он знал все. Мало того, он знал то, чего не знали другие.

Он посмотрел в глаза Беверли и, резко развернувшись, направился к двери.

– Художник писал эти портреты весь день, – стал рассказывать едва поспевавший за ним Гарри Пенн. – В тот день стояла прекрасная погода, и мне страшно хотелось побродить по берегу озера, но Беверли уговорила меня остаться с ней. Я то и дело присаживался на стоявший за Беверли маленький стульчик и за весь день так и не увидел солнца. Каково же было мое удивление, когда ближе к ночи я обнаружил, что мое лицо и руки покрылись золотистым загаром! Она сказала, что это лишь часть награды за мое терпение. Смысл ее слов стал понятен мне только сейчас.