Флэю трудно совладать с ручкой, которая не слушается его непривычных к письму пальцев. Жизнь в диком лесу научила его многому, и отправляясь в свои экспедиции и мучительно медленно вычерчивая новые коридоры и залы на своей карте, Флэй постоянно помнит о науке леса. Хотя ему в его передвижениях не помогают ни дневное, ни ночные светила, даже в каменном мире он научился ориентироваться с поразительной уверенностью.

Сегодня поздно вечером он отправится к двери Щуквола и, спрятавшись неподалеку, будет ожидать его выхода. Флэй делал это уже много раз. Если представится такая возможность, Флэй попытается незаметно последовать за Щукволом и проследить, куда тот направляется. Но у него в распоряжении есть еще несколько часов, которые можно посвятить дальнейшим исследованиям мертвого каменного мира. Это теперь стало его главной и единственной страстью.

Флэй вытаскивает одну руку из кармана и костлявым пальцем, покрытым шрамами, водит по карте. Сегодня он отправится в северном направлении. Пройдет по этим, уже отмеченным на карте, извивам коридоров, потом через участок, изрезанный узенькими переходами, затем выйдет в широкий коридор, метров в пять шириной, по обеим сторонам которого под стенами тянутся своего рода узенькие тротуары. Этот коридор идет, не отклоняясь, прямо на север. А потом палец упирается в ряды пунктиров – далее простираются мало знакомые, лишь неуверенно намеченные на карте участки.

Флэй подтягивает к себе огромный лист бумаги, один конец которого отрывается от пола. На Флэя смотрит совершенно пустое пространство, арктические поля, на которых нет еще никаких линий и пометок.

V

Бегут, бредут, ползут дни, меняются названия месяцев, поры года хоронят друг друга, приходит весна, а потом сквозь круговерть года другая, потом еще одна и еще одна. Ручьи и потоки, сбегающие со склонов Горы Горменгаст, то взбухают, то почти пересыхают. Каждый раз, когда приходит лето, склоны одеваются зеленым, в лесах лениво гудят пчелы, сонливо воркуют птицы, перепархивают с цветка на цветок бабочки, неподвижно замирают на камнях ящерицы. И так повторяется из года в год, каждое лето – как эхо предыдущего. На корявых древних яблонях зреют яблоки, солнце посыпает стволы, листья и ветви россыпью солнечных пятнышек, в воздухе стоит столь густой сладко-гнилой запах, что в груди зарождается непонятное томление, сердце тает, превращается в слезу, это дитя воды и соли, зреет, питается летней печалью созревает и падает катится в пустоту, которая и есть наиболее верный символ состояния души.