Страшные картины сменялись одна другой: люди, прикрученные цепями к столбам, сгорали на огне, метались по кругу, пытаясь закрыться руками от летящих в них камней, кричали в руках палачей. Их разрывали на части лошадьми и топили в нечистотах, вешали и погребали заживо, избивали и обливали грязью, ослепляли и клеймили, и будучи бесконечно далеко, Леар чувствовал их боль и страх, их гнев и отчаянье, их одиночество, и, самое страшное — их стыд за свою непохожесть на других.

— Я не хочу так! Слышишь? Не хочу! — Выкрикнул он, уже не думая, что может разбудить похрапывающего в кресле стражника.

— Это неизбежно, — в голосе собеседника гонгом звенела скорбь, словно Леара уже волокли на костер.

Никогда раньше Леару не было так страшно. Все вокруг казались ему врагами, хищными зверями, раззявившими пасти, только и ждущими, когда он оступится, упадет, рухнет вниз, чтобы загрызть его, разорвать на части, уничтожить. И голос, скорбящий по нему, по его брату, по всем, таким же, как он, как они, казался единственной точкой опоры, единственным спасением, единственной надеждой.

— Я не хочу, не хочу, не хочу, — словно в бреду повторял мальчик, а голос утешал его, увещевал, мягко, осторожно, как художник касается холста самым кончиком кисти.