– Но мы же не животные, – покраснев еще сильнее, возразил Найзел, – мы же претендуем на то, чтобы быть цивилизованными существами.

– Ну уж, среди контрабандистов и разбойников нет цивилизованных людей, – буркнул грубоватый джентльмен. – Все это заслуживающий виселицы сброд. Но если они начинают убивать друг друга, то по мне, это только хорошо. Спасают нас от неприятностей, верно?

Прислушиваясь к разговору, Николас думал о том, как же ему уберечь Генриетту от такой полной опасностей жизни. Он понимал, что теперь, если только разбойник не бросит ее, она навсегда связана с ним. Если бы это я был отцом ее ребенка, угрюмо подумал Николас, тогда Генриетту ожидало бы со всем иное будущее.

Джон Лэнгхем поднялся с традиционными слова ми:

– Джентльмены, не пора ли нам присоединиться к дамам? – и добавил: – Прошу прощения, что тороплю вас, но я знаю, с каким нетерпением они ждут возможности услышать игру Николаса Грея.

Грубоватый джентльмен примирительно заметил.

– Если не возражаете, Лэнгхем, я лучше останусь здесь. Не обижайтесь, лейтенант, но я никогда не понимал смысла в музыке.

Джон, улыбаясь, кивнул и вместе с остальными перешел в салон, где живописным полукругом разместились Люси, Филадельфия и жена грубоватого джентльмена – маленькая, похожая на птичку особа с быстрыми карими глазами. Николас с тревогой заметил, что Филадельфия уже трет глаза, а она при виде него зашмыгала носом и ошеломила всех заявлением:

– Ах, музыка всегда вызывает у меня слезы, а особенно музыка дорогого лейтенанта Грея.

– Сегодня я постараюсь сыграть что-нибудь веселое, – пообещал Николас, надеясь, что находится для этого в достаточно хорошем настроении.

Солнце стояло еще высоко, и когда молодой человек сел спиной к окну, его лицо оказалось в тени. Яркие лучи били прямо в глаза слушателям, и сегодня они не могли наблюдать за музыкантом. Несмотря на данное Филадельфии обещание, против воли Николаса в музыке звучали нотки меланхолии. Лютня пела о безнадежной любви, о поисках задушевного друга. Когда звучали последние аккорды, Николас поднял голову и увидел, что Люси Бейкер смотрит на него с очень странным выражением, как будто видит его впервые в жизни. Округлив губы, она шепотом произнесла какое-то слово, но Николас не смог прочитать его и снова склонился над инструментом.

К тому времени, когда он завершил концерт, плакала уже не только Филадельфия. Глаза Люси и Томаса были подозрительно красны, а Джон Лэнгхем шумно сморкался. Из этого Николас заключил, что сегодняшнее выступление удалось ему, однако не мог припомнить ни единой ноты, так далеко витали его мысли, пока он играл.