Почувствовав холод внизу живота, Гани еще несколько мгновений наблюдал, как вооруженные копьями с широкими плоскими наконечниками воины убивают змей, и зашагал прочь из святилища. При мысли о том, что племя осталось без предсказателей погоды, лекарей и заклинателей, вождь испытал приступ омерзительного, незнакомого ему доселе страха и бессилия. Впервые с тех пор, как на него водрузили головной убор вождя, он ощутил одиночество и тяжесть власти, даже малую часть которой невозможно переложить ни на чьи плечи.

По мере того как он осознавал все последствия совершенного в святилище злодеяния, зародившийся в животе холод поднимался все выше и выше, и даже живительные солнечные лучи перестали, казалось, согревать его могучее тело. И дело было даже не в том, что некому теперь определить наилучшее время для начала сева и сбора урожая, лечить больных и раненых, вызывать дождь и разгонять ненастье. Все это конечно же было ужасной, непоправимой потерей, но оценить ее по-настоящему и оплакать еще будет время. Сейчас же сердце Гани сжималось от тоски по старому другу и наставнику, чей труп был так обезображен действием яда, что вождю при виде его едва удалось сдержать крик ярости. Мдото многое умел и не зря слыл великим колдуном, но, кроме того, он был еще и замечательным человеком, бесценным и добрым советчиком. Он был второй парой рук, вторым сердцем и головой вождя… Если бы эти гнусные карлики — да пожрет их Серый Ужас! — вырвали у Гани сердце, вырезали печень, убили его жен и детей, он и тогда бы, верно, не почувствовал внутри себя такой зияющей, такой страшной пустоты.

Помимо нестерпимой душевной боли вождя терзала еще и мысль о том, что содеянное пепонго злодеяние означает их готовность напасть на мибу. Ибо совершено оно было для того, чтобы лишить племя магической опоры, посеять в душах людей ужас, заставить еще до начала войны почувствовать себя побежденными. Гани заскрипел зубами, и раскрашенное белой, алой и желтой краской лицо его приобрело зверское выражение. Он готов был убить первого, кто попадется ему под руку, ему хотелось грызть пальцы и кататься по земле, яростно воя и царапая ногтями каменистую площадку перед святилищем. Ненависть к злобным, коварным карликам и к собственной тупости и недальновидности переполняла его. Как мог он не подумать о том, что в святилище колдуны племени не решатся в полной мере использовать свои магические способности? Почему не уговорил, не заставил, наконец, Мдото взять с собой хотя бы десяток воинов, чтобы те охраняли вход в пещеру? Ведь он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что лесные карлики рано или поздно обрушатся на земли мибу, нундожу и рахисов, ибо нет у них выбора. Теснимые с востока войсками Кешо, они не пожелают идти в засушливые южные степи. Двинувшись на северо-запад, они упрутся в непроходимые топи, образовавшиеся при впадении Мджинги в море, на западе перед ними встанут Горы Предков, в то время как юго-западные плодородные равнины всегда будут манить их жадные, ищущие взоры. И если уж они посмели покуситься на колдунов мибу, то обрушатся на племя, надо думать, немедленно.