Самым странным и страшным был день, о котором Нумия мечтала с момента знакомства с Хвангом, — день, когда он снял с нее все путы и вошел к строптивой некогда рабыне без обычного своего кнута. Изо дня в день, из ночи в ночь она представляла, как свернет его тощую жилистую шею, вырвет то, что он заставлял ее ласкать совершенно немыслимыми способами, и вот долгожданный миг отмщения настал. Убедившись, что около хижины действительно никого нет и это не очередная ловушка, Нумия схватила маленького сизо-черного человечка за горло. Оставалось стиснуть пальцы — он был так уверен в себе, что даже не пытался сопротивляться. Она помнила свои клятвы и все же медлила сжать пальцы. Надеясь обрести силы и решимость в праведном гневе, пленница вызвала в памяти все нанесенные ей обиды и оскорбления, но вместо них вспомнилось почему-то, как дрожало от желания ее собственное тело и как этот маленький человечек, подобно всем приходившим с ним людям, искусно и старательно утолял томившее ее тело жажду. Они не только брали ее, но и отдавали ей себя — дикая эта мысль прежде не посещала Нумию, а ведь именно об умении любить пыталась поговорить с ней Узитави перед тем, как она, спасаясь от пепонго, сломала себе ногу… Телесная любовь у карликов не была связана с душевной, однако это тоже была какая-то разновидность любви, и, вероятно, по-своему Хванг тоже любил ее и приучил любить себя… Нумия чувствовала, что в этих рассуждениях кроется какой-то подвох, но запах Хванга привычно щекотал ей ноздри, будя воспоминания не об оскорблениях и обидах, а об утоленной жажде плоти. Готовые изломать, изувечить маленького человечка руки привычно начали ласково гладить его сухую сизо-черную кожу, столь непохожую на красно-коричневую черноту мибу, губы сами собой приоткрылись…

Нумия вновь застонала. Теперь она острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что значит быть рабой наслаждений. До недавнего времени она, научившись жить желаниями тела, не особенно задумывалась над своими чувствами, но встреча с Хрисом, увидевшим в Нумии не рабыню, а страдающую женщину, разбудила в ней что-то, казавшееся давно и безвозвратно умершим. Порывы тела и внезапно проснувшейся души наконец-то объединились, и думать о том, что они снова будут в разладе, было невыносимо. Ее груди еще ныли от жестких рук Таангана, пылающее лоно еще хранило его семя, а тело уже радовалось, предвкушая новое слияние, в то время как душа содрогалась от омерзения, и Нумия знала: если она не решится покончить счеты с жизнью сейчас, то потом будет уже поздно. Душа умрет, заснет, как это случилось в поселке пепонго, а наученное Хвангом жить собственной жизнью, сделавшееся ненасытным и неразборчивым тело, страшащееся боли, жаждущее наслаждений, станет переходить из рук в руки, пока не износится и его не бросят на корм рыбам или червям.