Я пожал плечами:

— Чем угодно, Энди. Кроме магии, как мне говорили.

В тысячный раз она вытащила из рюкзака зачитанный том и открыла его.

Буквы перед моими глазами расплылись; перед ее, надо думать, тоже.

И не потому, что она плакала.

Бывают мгновения, когда ощущаешь правильность бытия: ферма на окраине городка, горящий огонь, и жирный каплун поворачивается на вертеле, рассылая по ветру соблазнительные ароматы... Возможно, в самом городе мы купили бы что-нибудь получше — и побольше, — но шкворчание кожи на углях заставило меня расстаться с холтунбимской бронзовой маркой с профилем Карла — я купил на нее себе симпатичную грудку (без комментариев, пожалуйста), а Энди — огромный окорочок; и то и другое лежало на горячих — только из печки — ломтях темного хлеба.

Я не стал дожидаться, пока грудка остынет, и обжег язык. Оно того стоило.

Рад сообщить, что Энди грызла окорочок с большим аппетитом — она ела даже на ходу: мы прошли по деревне, мимо ветхих глинобитных домиков, и вышли на северный тракт.

Еще пара-тройка дней — и мы на Баттертопе.

— А ты? — спросила она.

Я ответил не сразу. Мне понадобилась пара мгновений — сообразить, что она вернулась к разговору, прерванному несколько часов назад. Ненавижу эту ее манеру!

— Я? — Я пожал плечами. — Думаю, какое-то время отдохну. Побуду с Кирой, с детьми. А ты?

Она вздохнула.

— Придется вернуться к учительству. Английский, основы математики, как обычно. Даже если кто-нибудь из Приютской молодежи делает это лучше. Не знаю.

Возможно, только возможно — если уделять Кире больше внимания, быть с ней более терпеливым, все устроится. Жизнь порой похожа на битву: бывают мгновения, когда нужно взорваться, биться в полную силу, когда летят тормоза и плевать, что будет потом. Понимаете — вы ведь вкладываете частицу себя не только в то, чего касаетесь, но и в тех, кого касаетесь, тоже. После почти двадцати лет совместной жизни Кира стала частью моей сути, и я не более собирался рвать с ней, чем отрубать себе руку.

Тем же вечером нас отыскал Эллегон.

Становиться лагерем близ дороги мне не хотелось: она была слишком широкой, открытой всем звездам — и феевым огонькам тоже. Как кого, а меня это нервировало. Поэтому мы отошли подальше, на лесистые склоны и, пока хватало света, повесили гамаки высоко на ветвях старого дуба.

На самом-то деле вешал его я, и гамак был только один. Энди было трудно карабкаться, так что я выбирал ветви, на которые взбираться полегче. Это было нелегко, но в конце концов она устроилась и даже сделала вид, что спит. А я взобрался выше и приткнулся в развилке меж двух старых сучьев — то ли мне стало лениво, то ли я просто устал, чтобы возиться со всем этим. Я просто обмотал веревку вокруг ствола и завязал ее на груди, чтобы, если вдруг наклонюсь вперед, а не назад, не свалиться.