Жарасс, улыбаясь, огладил бороду, покосился на Сивого.

– Ты удивительная дева, чья прозорливость под стать красоте! Разве что подробности нужно узнать старому забияке-оружейнику, дабы вознести молитву воителю Багразу за столь ясный и понятный мир.

– Подробности?

– Главное и так знаю. – Кузнец отвесил Безроду церемонный поклон. Поклон Сивый молча вернул. – То, чего не должно быть под солнцем и луною, вернулось туда, откуда пришло.

Верна пожала плечами и рассказала старику подробности, которых ему так недоставало.

– Год в дороге – это немного, – за низким трапезным столиком во дворе Жарасс преломил тонкий круглый хлеб. Половину протянул Сивому, половину Верне. – Пролетит, и не заметишь. Вот я ушел из дружины. Сразу после твоего отъезда ушел. Быстро ли теперь для меня летит время?

– Медленно, – сказала Верна.

– Быстро, – эхом Сивый.

– Прав твой многоуважаемый муж. – Старик отвесил Безроду легкий поклон. – Не станет ли тебе, почтенный воитель без пояса, чье умение невозможно опоясать, разъяснить старику природу твоего ясновидения.

– Ты голоден. – Сивый показал на руки старика. – Голоден до огня и железа. За любимым делом время летит быстро.

Жарасс, улыбаясь, кивнул.

– Еще недавно я почитал свою жизнь непоправимо изломанной, а пустая и холодная кузня оживала и согревалась лишь на несколько дней в году, когда у дружинного саддхута играла охота выгнать на лицо благородную испарину. Теперь кузня горяча каждый день, и с тем благодатным огнем нисходит в душу старика покой. Ничто не случается просто так, и, если солнцу и луне я был нужен с мечом, а не с молотом, так оно и было. А теперь…

Ястам вздохнул, огладил бороду, поднял благодарственный взгляд к небу:

– У меня появился молотобоец, которому я передам все свое умение, только чудом не замытое потоками битвенной крови.

– Кто? – ахнула Верна.

– Сын! – Жарасс обнажил в улыбке крепкие зубы. – Вернулся, хромая. Отвоевался.

Наутро гостин у Ястама Верна проснулась от легкого озноба. К слову, спалось под полуденным сводом необыкновенно – послесолнцие немного остудило землю, и пряный травяной аромат едва не замаслился в воздухе. И даже ночью воздух не остывал, и неоткуда взяться зябливой дрожи, но ведь взялась.

– Ты чего?

Оперся на локоть и смотрит не отрываясь. Молчит, лишь смотрит. Напустил знобливых мурашек по коже, разбудил, не трогая, не окликая.

– Ничего.