Зарычав от злости — обычной человеческой злости, — Сигмон Ла Тойя выгнулся дугой, уходя от размашистого удара. Пылающий клинок чиркнул по правой руке, рассекая толстую кожаную перчатку. Капли черной крови брызнули в лицо графу, он прыгнул в сторону, встряхнул рукой, и остатки перчатки слетели с кисти, словно опавший лист. В полутьме зала блеснула чешуя, и лапа чудовища, о которой Сигмон пытался забыть, распрямилась. Ла Тойя сжал ее в кулак и снова разжал, проверяя, насколько серьезна рана. Из черных пальцев выдвинулись когти — длинные и острые, блестящие, словно вороненая сталь. Рука была в порядке, клинок лишь чиркнул по тыльной стороне ладони, оставив после себя едва заметный разрез на чешуе, уже набухавший кровью.

Отвлекшись, Сигмон пропустил тот момент, когда мертвец с пылающим клинком оказался рядом. Алое лезвие блеснуло в полутьме тронного зала, и граф с проклятьем присел, пропуская его над плечом. Распрямившись, как пружина, он шагнул за спину магической твари и, уходя от нового удара, со злостью махнул рукой, ударив мертвеца единственным оставшимся оружием — когтями, росшими из его измененной плоти.

Он даже не успел удивиться, когда лапа чудовища наткнулась на твердую плоть. Мертвец с воем отшатнулся в сторону, а Сигмон, с разгона сделавший несколько шагов, остановился, зачарованно глядя на собственную руку.

Там, в ладони, остался кусок мертвой плоти. Гнилая ткань распадалась на куски, мерзко сочилась слизью, но она вовсе не походила на черный туман, из которого, казалось, состояла магическая тварь.

— Вот, значит, как, — медленно произнес Сигмон, поднимая голову.

Мертвец стоял напротив него, выставив перед собой клинок, но, похоже, не собирался нападать. Он медлил, словно сомневаясь в своих силах. Распухшее лицо не выражало эмоций, но Сигмон чувствовал, что от твари веет холодом. Холодом страха.

— Значит, — сказал Сигмон, — на каждое чудовище найдется свой клинок. Так?

Не дожидаясь ответа, он бросился вперед. Алый меч вздрогнул, выписывая сложную кривую, мертвец сделал выпад, но потом отступил, уходя в оборону.

Теперь они поменялись ролями — Сигмон, как разъяренный лев, набрасывался на мертвеца, пытаясь зацепить его когтистой лапой, а тот защищался широкими взмахами клинка, стараясь удержать врага подальше от себя.

Царапин на теле графа прибавилось, но он уже не обращал на них внимания. Внутри ровным и жарким огнем горела злость, затмевая собой даже боль в распоротой груди, и Сигмон шел напролом, забыв и о звере, сидящем внутри, и о своих ранах, и о магическом клинке, что грозил в любой момент разрезать его пополам. Он хотел одного — добраться до чудовищного создания и разодрать его в мелкие клочья. И это не было желанием зверя, этого хотел сам Ла Тойя, человек, получивший от мага шкуру чудовища, но так и не ставший им. Человек, который сам решал, кем ему быть — исчадием зла или защитником слабых. Или и тем, и другим разом.