— Оставь его для нее! — прошипел кто-то.

Вздрогнув, священник забился в лапах, но когти вонзились в кожу, задирая его голову, поднимая его лицо, чтоб встретиться глазами…

Головокружение. Дурнота. Водоворот дикой злобы, и его кружащиеся стены полыхают голодом. Его всасывает туда, его мысли, его память отрываются от него и устремляются в жаждущую воронку, а Темный пожирает, разрушает его…

Вдруг все оборвалось. Как будто непроницаемый заслон с грохотом упал между ними. Дэмьен пытался отдышаться, а Темный яростно ругался. Холодная лапа сгребла его, сдавила лицо, и вновь потянулся к нему неутолимый голод, скручиваясь в пульсирующую воронку… и соскользнул с него, как когти по льду.

— Хватит, — резко проскрежетал голос. И другой, шипящий:

— Дай мне!

Его голову рывком вывернули набок, и кровь из-под когтей залилась в ухо. Вновь ощущение падения, вновь мощный удар, почти преодолевший барьер, который установил в нем Таррант… и энергия рассеялась. Он лежал, вздрагивая от боли, пока они сердито обсуждали причину неудачи.

— Пусть она сама за него возьмется, — прошипел наконец один, и другие неохотно согласились.

Дэмьена вздернули на ноги, завернули за спину другую руку. Правую немного отпустили, и сквозь туман боли и бессилия он почувствовал, что его связывают той самой веревкой, которую он принес с собой. Тугие узлы благодаря наручам не так врезались в запястья, но пошевелить руками от дикой боли он все равно не мог. Твари видели его слабость, они хотя и потерпели поражение, пытаясь высосать его разум, но одно дело дух, другое — тело; сейчас, обездвиженный, надежно связанный, он беспомощно висел в их лапах. Священник изрыгал проклятия, когда они волокли его, но слова были бессильны, и твари грубо гоготали, собирая с пола его оружие и прочее снаряжение. Один слизнул кровь с его лица, как бы напомнив ему, что они могут питаться и этим, если уж не удается прорваться сквозь барьер, установленный Творением Тарранта. Они относились к нему как к легкой закуске.

И Дэмьена потащили по коридору, обвязав веревкой за шею, как собаку. Он брел, спотыкаясь, за охранниками — безоружный, окровавленный, лицо и руки саднило болью от грязных когтей, — он напоминал себе, зачем идет, пытаясь сдержаться и не пустить в ход всю силу, разрывая путы, сделавшие его беспомощным. Именно беспомощность сейчас и требовалась. Каждый инстинкт его протестовал против этого, подталкивал его к действию, но Таррант был прав: если Темные поймут, что он не беспомощен, они попросту его убьют. Другого способа их примитивные мозги не знали.