— А кто еще сможет увидеть это твоими глазами? То, что ты видел — твое. И то, что слышал. От меня там ни слова, ни полсловечка.

— Отпираешься?

— Да нет, просто объясняю. Сам ведь ты тогда еще сказал: каждый раз храм — разный. Только не в храме дело. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил за брата Акамие. — А я — что увидел бы? Что сказал бы себе твоими устами?

— А не боишься?

— Чего же еще мне теперь бояться?

— А тебе нечего терять?

— Есть, но Хайр — больше. Скажи мне о Хайре.

— Оставь эти мысли.

— Но в Хайре теперь война, потому что я был негодным царем и заплатил за жизнь одной улимской малышки покоем всего царством, а это неправильно.

— С каких пор ты так решил? Ну-ка, ну-ка. Негодным царем, говоришь? Не призвать ли нам сюда бесценного твоего ан-Реддиля, пусть бы напомнил, чего так желали, сильнее, чем пищи и вина, сильнее, чем желали жен своих, благородные всадники Хайра? Не войны ли желали они? Ну так они ее получили.

— Да, но…

— Что, разумнейший мой? Не согласен? Желали они чего-то иного? Мощеных дорог и тенистых садов? Оживленных рынков и собраний мужей мудрости? Ну же! Каковы были их желания столь тайные, что даже я о них ничего не знаю? В чем были страсть и жажда их? То-то.

— Но ведь…

— Нет, ты — тот царь, который был им нужен. Я, думаешь, зря тебя на этот престол возвел? Или полагаешь, что я ошибся? Бывает и со мной такое, да, ошибался я порой. Но только не в тебе.

— Но в Хайре война теперь!

— Все сначала? Чего ты не понял? Разве я стал косноязычен?

— Но война — в Хайре!

— А где же еще ей быть? Хотят воевать — пусть воюют.

— Но воюют мужчины, а женщины, а дети?