Потому что сердце дурачка музыканта привычно распахнулось, впуская в себя весь мир, и ужас объял меня, и объяли меня воды до души моей.

Я забыл, с кем имею дело.

И когда вспышка прозрения ослепила глупца прагматика, прячущегося в чужой сути, как мышь в амбаре, когда тело вновь перестало существовать, а душа забыла человеческие имена, которыми ее награждали на всех перекрестках Бытия; когда горы неожиданно стали горами, моря – морями, а быть или не быть – смешным вопросом, не имеющим никакого отношения к повседневности, назвавшейся Абсолютом…

«Нет! – кричал я, захлебываясь первобытным страхом. – Не делай этого! Остановись! Пусть Поднебесная катится в тартарары, пусть Система очищает диск как ей заблагорассудится, только, умоляю, не делай этого…»

«Конечно, – тихо отозвался мой мальчик, – конечно…»

Единственный, кто успел услышать меня; услышать и понять.

Он шел умирать.

Умирать, впустив в себя весь испоганенный мир.

Умирать, как представлял себе это я, – страшно.

Как и подобает Мессии.

«Не делай этого! Я… я боюсь!.. подожди…»

«Конечно…»

И я, бесчувственное чудовище ископаемых времен, завизжал обезумевшим животным под ножом мясника, – на одну судорогу обретя и тут же снова утратив власть над телом, когда мой мальчик встал, улыбнулся ничего не понимающему Змеенышу и сделал первый шаг.

Но второго шага ему сделать не удалось.

Потому что пальцы уродливого повара цепко охватили нашу щиколотку.

6

6

После «змеиной жемчужины» не встают.

Змееныш это знал наверняка. Он знал это, кубарем летя от беспощадной подсечки, выдернувшей из-под лазутчика землю вместе с ногами; он знал это, сшибая Маленького Архата, упавшего ловко и легко, как малыш-инок не падал никогда; он знал это, видя отчаянный рывок преподобного Баня, успевшего вырвать изрядный клок из поварской рясы-кашьи, прежде чем безумный Фэн оказался вне досягаемости…

После «змеиной жемчужины» люди не встают.