«Ой, в какую плохую историю я влип», – с тоской подумал сыщик.

* * *

Через полчаса изумленного и перепуганного Астака втолкнули в камеру главной городской тюрьмы, страшного места, населенного изможденными узниками и упитанными крысами. Астак плакал и метался, как мышь в кувшине.

«Это все произвол Лахара, – думал он, – Лахар даже на экзаменах передергивал, – стоит только Нараю или Нану узнать о происшедшем, как они тотчас же выпустят меня, а Лахара сурово накажут!»

Спустя два часа узкая, как крышка гроба, дверь одиночной камеры растворилась, и на пороге показался господин Нан. Он был немножко бледен, и левая рука его была замотана в кокон, напоминая личинку шелкопряда.

– Господин Нан! – бросился к нему Астак, – я ни в чем не виноват! Это все проделки Лахара! Он сердит на меня за то, что я не дал ему персика!

Изумление и негодование изобразились на лице судьи Четвертого округа. Он схватил здоровой рукой юношу за ворот и закричал:

– Да как ты смеешь так говорить о любимце советника Нарая! Людей не арестовывают за то, что они кому-то не дали персик!

И с этими словами Нан швырнул растерявшегося Астака на лежанку. Юноша вскочил:

– Вы не имеете права!

И тут же получил новый страшный удар по губам: на этот раз Астак полетел на пол.

– Вы не имеете права так обращаться…

– С сыном изменника?

– Я… я…

– Ты сам везде хвастаешь, что ты – сын Идайи.

– Идайя не изменник!

Нан вынул из-под мышки папку:

– Полюбуйся!

– Что это?

– Переписка Идайи и Харсомы. Манифесты Идайи. Да вот, хотя бы…