— Ясно, — пробормотал Шустрик. — Значит, нам теперь некого… да, все ясно…

— А вы, значит, так и живете в холмах? — спросил пес. — Бедняги, вы такие тощие. А у тебя еще и башка не в порядке, — добавил он, глядя на Шустрика. — Не помереть бы вам тут. Хотя выше нос, малой, к утру потеплеет, иль не чуешь?

Неожиданно послышался крик: «Хват! Ко мне! Ко мне!» — он дошел издалека, и пес, не сказав больше ни слова, исчез, словно форель в ручье. Если глядеть со скалы, белый склон холма казался совершенно голым и напоминал скат крыши, который тянулся до самого озера.

— Он не узнал нас, — заметил Шустрик немного погодя. — И наверное, считает, что мы совсем неопасные.

— Куда уж нам.

— Лапы совсем замерзли.

— Будет еще хуже, если мы останемся здесь. Надо отыскать какое-нибудь логово. Оно, конечно, как он говорит, к утру потеплеет, но тут, под этой скалой, мы рискуем, что глаза наши превратятся в ледышки.

— Грустное будет зрелище, — заметил Шустрик. — Я и так ничегошеньки не вижу. Ни мышки, ни червячков, ни подле дома мусорных бачков. Не унывай, Раф! Может, мы еще отыщем лиса, может, где-нибудь еще остался кусочек мира, который никому не нужен. Все равно лучше умереть здесь, чем в баке у белохалатников. Ты согласен? Я да. Терять нам особенно нечего. Где оно, наше достоинство? Я считаю, что это самое главное, что уперли у нас белохалатники. Надеюсь, мы умрем сами, как и положено диким животным.

21–22 ноября, воскресенье — понедельник

Впечатление Дигби Драйвера о мистере Джефри Уэсткоте, как всегда поверхностное, неполное и циничное, оказалось тем не менее — и тоже как всегда — весьма недалеким от истины. Хотя мистер Уэсткот ни разу в жизни не переступал порога здания суда — ни в качестве ответчика, ни в качестве кого бы то ни было, — была в нем, однако, некая глубоко укоренившаяся неразборчивость в средствах, приправленная эгоизмом и безотчетной грубостью натуры. Он жил по им самим установленным законам, а подчас не гнушался преступать и их. Род человеческий интересовал его довольно слабо, он отдавал предпочтение неодушевленным предметам, в особенности рукотворным, и не давал себе труда это предпочтение скрывать. Если надо было отладить до совершенства тонкий, хитроумный механизм, он проявлял чудеса изобретательности и терпения; в общении с людьми ему не хватало ни того ни другого. Природа наделила его более чем средним умом и недюжинным умением сосредотачиваться, но сквозь целеустремленность и напористость порой просматривалась нетерпимость, доходящая до фанатизма.