В янтарном свете пары — тройки масляных трактирных светильников монахи и Стефан трапезничали — из их ленивого разговора я понял, что угощение им прислал правитель Генуи, за некую услугу, и теперь он вступил в дело вместе с ними. Они явно кого — то ждали, вглядывались в темноту и старались, жадюги, побыстрее всё сожрать и выпить.

Руки и морды их лоснились, по подбородкам текло, обвислые губы сочно чавкали — с меня словно сняли заклятие — теперь уже зрение не мутили молитвенные экстазы — с бритвенной остротой я отмечал, что прежде изможденный и щуплый Стефан за время нашего путешествия по Италии округлился от безделия и сытости вдвое, да и заплывшие глазки его спутников выдавали в них уже не монахов, а дельцов.

Вскоре рядом с ними присел моряк. Они спорили, торговались на пальцах, Истинная правда, коверкая итальянский, орал в дубленую рожу гостя:

— Вы нас без ножа режете, Риччардо! За таких парней и девок нечестивцы и золота не пожалеют. Вы же видели — товар отменный: ноги литые, глаза ясные, грудью рулевое весло перешибут. Вон сколько прошли и не охнули, готовы жрать ослиные стручки и спасибо говорить!

А дворянчики?! Их отмыть, а там — манеры, языки, тысяча удовольствий, суфле… А цена — пшик! В прошлом году мы разочлись по-божески. Товар хорош! Хорош товар!».

Моряк скалился, тряс серебряными цацками на шее:

«Мужской пол — два денария за душу, женский пойдет по одному. Их еще в море половина передохнет».

Стефан сосал вино, щурился. А потом закликал, засучил ногами, но не удержался — хихикнул. Моряк подивился его пастырским талантам и ушёл довольный.

Кстати, Амброз, где вы откопали это выдающееся дитя? Сколько пащенку было лет? Куда я должен пойти? Фу, ваше преосвященство! Сидит тут, потеет, выражается при дамах, пример молодежи подает гнилостный…

Так сколько — тринадцать, четырнадцать?

Клинок на моей груди похолодел. С меня сорвали все: веру, любовь, незримый доспех крестоносца. И сквозь громадную ссадину с хохотом хлынула ненависть. Я ей упивался, сьеры, я летел, я ненавидел с высшей чистотой, словно разом ударили по органным клавишам, мне казалось, я кусаю их уродливым смехом, выгрызаю черные куски мяса и жира. Я убежал прежде, чем они опомнились.

Чуть позже Истинная Правда бродил, рыгая, подолгу светил фонарем в спящие лица. Стоял он и надо мной, на щеку мне капнуло масло, но я спал и улыбался что твой купидон.

Утром причал прогнулся под нашими ногами.

Высоты Генуи ожогом запечатлелись в полуденном небе. Легко забыть лишения и боль, когда зелена круглая плоть волн и, точно ладонь Господня, протянуты сходни. Еще свернут был парус, от жары дымились снасти — мы пели об Иерусалиме, а нас пересчитывали, как скотину.