— Господь, сестра моя, Господь. — так отвечал фра Габриэле.

Босая Чирриди присела на берегу, чтобы полюбоваться игрой пенистых струй на ступицах мельничного колеса и, распустив волосы, провела по шелковистым прядям гребнем.

Она медленно спрашивала разморенного зноем спутника, человека Божьего.

— Хорошо. Ответь мне еще, брат Габриэле. В тот миг, когда я испущу последний вздох, когда станет землей нежная моя плоть, когда округлые руки и глаза мои, глаза аравитянки, станут пеплом и тленом, кто встретит меня, трепещущую на пороге?

— Господь, сестра моя, Господь. — отвечал фра Габриэле, жуя дикий колосок, как деревенский подпасок в полудреме.

Чирриди расстелила на утомленных ароматных травах луга припасенное покрывало и легла на него, подложив руки под голову.

Жаркая медуница и стрекот кузнечиков облекали ее плоть, кучевые облака заволокли небеса и ласточки носились низко, так молниеносно, что тени их на воде не поспевали за птахами.

— Я любопытна, как всякая женщина от Евы и Пандоры. Прости мне эту слабость, брат. Я задам тебе последний вопрос. Скажи мне, брат Габриэле, кто соединяет робкую важенку и оленя-рогача, в час апрельского гона, кто сочетает норвежских рыб, стремящихся на серебряный нерест, кто сливает реку с рекой, кто оплодотворяет пчелиных и муравьиных королев, кто, наконец, научил мужчину познавать женщину, вводя дневное и твердое во ночное и глубокое? — тихо спросила Чирриди, не глядя на монаха.

— Господь, сестра моя, Господь, — отвечал фра Габриэле, толком не расслышав обольстительного вопроса.

Кивнув и улыбнувшись его словам, Чирриди сбросила свое платье и предстала перед монахом обнаженная, как в первый час творения, белая и розовая, словно поцелуй зимнего пламени и яблонного цвета. Ее лоно, затененное нежнейшими завитками манило, длинная маслянистая капелька влаги скользнула по внутренеей стороне бедра, Чирриди рассеянно смахнула ее ладонью и вдохнула аромат капли течного истечения — аромат камфары, мускуса, пачули и сандала — так разверзнутые ложесна, благовонно оплакивали девственную плеву. Сосцы Чирриди потемнели и ожесточились, как ее глаза. И она говорила, глухим властным глаголом львицы, Лилит и Милитты:

— Кто сейчас сопряжет наши тела, мой добрый брат, кто сочетает единорога с девушкой-ловчихой, кто опустит пылающий стебель в медовый котелок, кто введет гостя в зернообразную пещеру, кто пустит шершня в анемон, вложит флейту в лунный желобок? Мы оба отвергнуты миром — ты, как монах, я, как блудница.

Кто жестоко осудит нас после?"

Тут она легла на спину, и согнутые в коленях ноги ее уподобились созвездию Кассиопеи, а в золотистом руне лона меж вторых женских губ поманил нижний язычок, петушиным гребешком, блуждающим огоньком.