Наконец, когда воздух наполнился прохладой, а ночь вступила в свои права, сайнен, казалось, был удовлетворен ответами. Щелкнув пальцами, он вызвал лакея, распорядился насчет постели для нового гостя и велел принести еды и вина.

«Не прошло и года», — подумал Гэп.

Умяв приличную миску какого-то бесцветного мясного крошева с запахом календулы, Гэп искупался в приготовленной для него деревянной бадье и испросил позволения отойти ко сну. Им с Зилвой постелили рядом на широкой крытой веранде в той же беседке. Несколько вэттеров остались дежурить в соседнем помещении — «на случай, если гостям что-нибудь понадобится», — а Шлёпп устроился в дверном проеме между комнатами. Впервые с тех пор, как Гэп покинул дом Юлфрика, он мог спать, ни о чем не тревожась.

Как же здорово улечься на чистый мех, смыть присохшую грязь и вновь повстречать соплеменника, больше того — товарища по отряду!.. Гэп окинул комнату сонным взглядом.

На дощатом полу сердоликовым пламенем одиноко горела масляная лампа; тонкая струйка травяного дыма поднималась к потолку, завиваясь колечками вокруг подвешенных к балкам сухих трав и цветов. Где-то далеко внизу стенал зеленый океан, а ночной ветерок проникал через поскрипывающие стены хижины. Мафусаил стоял, облокотясь на перила веранды, и то ли любовался раскинувшимся внизу видом, то ли смотрел на звёзды. Полная луна заливала комнату чистым белым сиянием, которое омывало мертвенно-бледное лицо наёмника, резко подчеркивая легшие на глаза тени.

Отчего-то Гэпу здесь было так же спокойно, как под сенью родного дома. Пожалуй, даже спокойнее: вряд ли воин пустыни встанет посреди ночи, чтобы облить его мочой или подложить жука-рогача в носок, как часто делали его братья.

Гэп внимательно посмотрел на товарища.

— Зилва, — подавив зевок, наконец произнес юноша, — ты мне так и не сказал про остальных... Почему ты один?

Мафусаил молча вышел с балкона и, скрестив ноги, сел на матрас.

— И вообще, — настаивал Гэп, — как ты тут очутился? Мы думали, ты погиб там, в этом — как Паулус говорил? — в этом гиблом месте. Тот звук, вопль, жуткий...

— Я не буду об этом рассказывать.

Гэп удивленно посмотрел на наёмника. Голос Мафусаила вдруг изменился; стал чужим, холодным, и у Гэпа непонятно отчего помрачнело на душе.

— Зилва... что произошло?

— Ты что, глухой? — резко выкрикнул Мафусаил, — Сказано тебе, не буду! Как ты смеешь?

Злость в его голосе обожгла Гэпа, как удар отравленного хлыста, и юноша опустил глаза. Он слишком далеко зашел, забылся. Однако стыд — ещё не все: Гэп содрогнулся оттого, что распознал в голосе товарища нечто такое, чего никогда там раньше не было — истерику. Ему уже доводилось слышать подобные нотки дома, в Винтус-холле, в голосах некоторых ветеранов войны. Нибулус называл таких «полулюди»; они не принадлежали к этому миру, одной ногой ступив в мир иной. Совсем как в описании, которое Паулус дал амфибиям на болоте.