Каким бы ни было происхождение этих «живых легенд», таких разных, таких ярких, все они пели. Пели о любви, смерти, смене времен года, общественных классах, правительствах и дворцовой страже. Пели перед большими толпами и в тесной компании, пели для одинокого грузчика, устало бредущего из порта домой, пели на улочках трущоб, в лимузинах членов аристократических клубов, в клубных вагонах пригородных поездов, в элегантных садах на крышах Двенадцати Башен; пели у Алексиса Спиннела на суаре для сливок общества. Но воспроизведение их песен с помощью технических средств (в том числе публикация текстов) запрещено законом, а я уважаю закон, насколько это позволяет моя профессия, и потому вместо текста песни Льюиса и Энн предлагаю вам вышеизложенное.

Певцы умолкли, открыли глаза и огляделись. На лицах у них — не то смущение, не то стыд.

Ястреб, подавшись вперед, взирал на друзей с восторгом, Эдна вежливо улыбалась. Мои губы расползлись в улыбке, от которой невозможно удержаться, когда ты тронут до глубины души и испытал огромное удовольствие. Да, Льюис и Энн спели потрясающе.

К Алексу вернулось дыхание. Он окинул гостей взглядом и, удовлетворенный их реакцией, нажал кнопку. Автобар загудел, кроша лед. Никто не хлопал, одобрение выражалось лишь кивками и перешептыванием. Регина Абулафия подошла к Льюису и заговорила. Я навострил уши, но в этот момент Алекс ткнул в мой локоть бокалом.

— Ой, простите…

Я взял брифкейс в другую руку и, улыбаясь, принял бокал. Сенатор Абулафия вернулась на прежнее место, а Певцы взялись за руки и застенчиво посмотрели друг на друга. И сели.

Гости группками разбрелись по роще и саду. Облака цвета старой замши то смыкались, пряча луну, то расползались. Я стоял в одиночестве среди деревьев на сухом каменистом дне пруда и слушал музыку: канон ди Лассо в двух частях, оцифрованный для аудиогенераторов. Помните, недавно в одном популярном журнале по искусству утверждалось, что иначе невозможно избавиться от ощущения тактов, которое выработалось у музыкантов за последние пять столетий? Будет чем развлечься человечеству пару-тройку недель.

Внизу, в пластмассовой кровле, змеились и сплетались светящиеся линии абстрактного рисунка.

— Прошу прощения…

Я обернулся и увидел Алекса. На сей раз у него не было ни бокала со спиртным, ни представления, куда девать руки. Он нервничал.

— Наш общий друг намекнул, что вы… можете мне кое-что предложить.

Я поднял было брифкейс, но указательный палец Алекса оторвался от уха (куда переместился с пояса, коснувшись воротника и прически) и сделал предостерегающий жест. Ох уж мне эти нувориши…