наблюдала за счастливой возней своих детей, конечно, даже не догадываясь о стоимости подаренных

вещей.

Наконец, со дна сумки я извлек белый норковый палантин для нее. Она замахала руками, словно

увидела нечто неприличное, и смущенно возразила:

– Нет, Лешка, не выдумывай! Ну куда мне в нем ходить? С моим пуховиком и уггами? Да надо мной

весь район смеяться будет! Верни его в магазин, деньги такие и тебе пригодятся.

Я растерянно держал манто в руках. Она говорила быстро, сбивчиво, и я не совсем понял, кто и

почему будет над ней смеяться. Обескураженный происходящим, я положил подарок на старый потертый

комод и ушел на кухню допивать остывший чай. Мама бросилась следом. Она расплакалась и опять, как при

встрече, прижалась к моей груди.

– Прости меня, дуру такую! Ты старался, выбирал, деньжищи такие отдал, а я брать не хочу! Мне

очень понравилась штука эта! Не сердись! Просто я ведь и носить-то ее не умею, в театры не хожу. Разве в

магазин надеть попробовать.

– Не плачь, мам! Я не сержусь. Не хочешь – не носи или Кате отдай.

Женщина вытерла слезы и внезапно оживилась:

– Действительно, Катька пусть и носит! Только отымут ведь, вечером поздно пойдет и отымут! —

начала опять заводиться мама. – А не дам я ей по вечерам носить шарфик этот, – сама себя успокаивала

она. – Днем пусть носит, а вечером не дам!

Я молча пил чай, всё еще ошеломленный произведенным эффектом от подарка. Надо было просто

купить часы, которые мне так приглянулись в «Лафайетте».