Джим молчал, глядя вдаль. Я тоже молчал. Не поворачиваясь, он вдруг холодно произнес:

– Ты сам себя загнал в этот угол. Признайся, жалеешь о том, что пошел на эту ложь?

Я медлил с ответом, подбирая слова:

– Знаешь, когда особенно остро ощущаю свое одиночество, то бывают моменты сожаления.

Пытаюсь представить себя дома, в ногах спит Винчи, с кухни доносится аромат паэльи, приготовленной

Даниэлой. И мне становится горько от того, что больше не принадлежу себе! Но тысячу, нет, я миллиард раз

прав! За этим призрачным уютом, существующим в моих мечтах, последовал бы прессинг Броуди, поток

жадности, грязи, жажды наживы. Я стал бы экспонатом, который показывали бы по всем каналам. Моя

личная жизнь протекала бы под пристальным прицелом объективов. Я бы уже не смог вот так запросто, как

вчера, сходить на свидание с девушкой.

– А что ты хотел? Нашедшего выход всегда затаптывают первым, – горько усмехнулся сын.

– Я не нуждаюсь в богатстве и известности! Всё это я уже перерос! Теперь хочу просто жить, не

растрачивая время на зарабатывание денег! Собираюсь читать, путешествовать, играть с внуками…

– Другими словами, хочешь оставаться пенсионером, – перебил меня сын с доброй издевкой в

голосе.

Я с удовольствием ощутил, как наши отношения возвращаются в прежнюю колею, полную острот в

адрес друг друга.

– Получается, да, – я засмеялся.

Джим молчал, вероятно не находя слов для возражения.

Я продолжил: