Звонить Аделаиде или Нинель я не хочу.

С какой стати?

Это не касается никого, кроме меня.

Наконец Аля все-таки появляется, и в первый момент я ее даже не узнаю. Волосы она перекрасила в рыжий цвет, губы – ярко-малиновые, ногти – будто окунули их в гранатовый сок, и она, разумеется, не в белом своем парижском пальто, а в пронзительно синем, с замысловатыми выточками и погончиками. Такого я у нее раньше не видел.

Зачем это?

Для чего?

Хотя я, кажется, понимаю.

Та же птица, но облачившаяся в брачное оперение.

Никаких объяснений по поводу своего отсутствия она не дает, ничего не рассказывает, оправдываться и не думает – сухим нервным голосом сообщает, что хочет посмотреть на набережную у Трех мостов.

– Говорят, там спиливают старые тополя. Какой ужас!.. Это будет теперь не набережная, а казарма…

Через двадцать минут мы оказываемся на месте. Я не помню дороги, мы просто перешагиваем туда сквозь схлопнувшуюся пустоту. Набережная действительно выглядит непривычно голой: громадные, в три обхвата, деревья лежат поперек мостовой. Они похожи на изуродованных великанов: каменные безжизненные тела с обломанными конечностями. Не будет здесь больше лиственной тишины, не будет фантастических сумерек, где реальность неотличима от снов.

Хотя – ничего особенного.

Просто уходит тот мир, к которому мы привыкли.

Его больше нет, он превращается в тень, в размытое воспоминание.

То ли пригрезилось.

То ли вообще не сбылось.

Мы с Алей об этом не говорим. О чем говорить на поле сражения, где воцарился разгром? Вместо этого Аля судорожно вздыхает и извещает меня, что Аделаида приняла окончательное решение – закрыть их бюро. Заказов нет, клиентов нет, ничего нет… Она больше не в состоянии платить за аренду.

– Мне ее жаль – плакать хочется, – говорит Аля. – Столько сил вгрохала и вот фактически осталась ни с чем. Нинель, знаешь, не пропадет, у нее все-таки – муж, а вот Адочке, боже ты мой, придется все начинать сначала…

Голос у нее какой-то больной.

Она все время смотрит мимо меня.