— Читай это… это!..

Он не находил подходящих слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Я же предупреждал тебя. Ты постоянно нарушаешь правила техники безопасности…

— Значит, ты знал, что готовится приказ?! Знал и… — Ему в рот попала волосинка. Он старался ее выплюнуть, но слишком волновался. Его движения были беспорядочными.

— Поговорим позже, когда ты успокоишься.

— Нет, сейчас! Сию минуту! — Он все еще не мог справиться с волосинкой, и от этого злился все больше.

— Ну что ж, изволь. Правила безопасности одинаковы для всех нас. Их создавали, чтобы выполнять.

— Казенные фразы!

— И тем не менее они точны, сын.

— А ты… Ты поддерживаешь эту… подлость? Чуть что — и приказ. А ведь ты говорил мне и другие так называемые прописные истины. Например: из каждого правила бывают исключения.

«Не только говорил, но и делал их. Для тебя, — думал я — Да, сынок, это называется отцовской слабостью. А если по совести, то отцовской слепотой. Надо было предвидеть последствия, можно было их предвидеть. А я позволил тебе больше, чем позволят посторонние. Я прощал тебе то, что другие не простят…»

— Скажу тебе откровенно, отец. Дело не в правилах. Ты просто боишься поднять голос за правду. Как же, восстать против приказа начальства! Предать собственного сына легче и безопаснее…

Его лицо исказилось. Он хотел изобразить презрительную гримасу, но губы беспомощно дрожали, и на нижней губе дрожала приклеившаяся волосинка. Щеки дергались и кумачево пылали. Все–таки он оставался еще мальчишкой. Внезапно он схватил листок, где был отпечатан приказ о выговоре, свернул его в трубку, сделал свистульку, пищик. И когда я сказал: «Ты поймешь позже, сынок», он быстро поднес пищик к губам и в ответ мне издевательски свистнул.

Я заложил руки за поясницу: левая удерживала правую. Я молчал. Не потому, что помнил о своей вине. Но если продолжать спор, он уйдет из экипажа. Уйдет, чтобы не работать рядом со мной. «Рано, — думал я, сжимая руку, — рано».

В его глазах — глазах Ольги — сверкали укор, вызов, злость, почти ненависть. Как он был похож на нее в ту минуту, как похож!

…И снова мне кажется, что марево меняет очертания. Это потому, что светило поднялось уже в растопленное оловянное небо. Оттуда бьют языки синего пламени. Печет сквозь скафандр, сквозь череп. Кажется, что мозг плавится, что вместо него какая–то мутная, липкая, застойная болтушка. И вот уже шлем скафандра, и шапочка, и волосы будто и не существуют Все это чужое, постороннее. Шлем скафандра как бы надет прямо на шею. А под ним кишат и барахтаются раздавленные мысли, раздавленные воспоминания, пробуют выбраться наружу. Тонко и пронзительно где–то свистит, завывает; если бы здесь был ветер, я бы подумал: «ветер», если бы был песок, подумал бы: «песок». Но здесь нет ничего этого, привычного, кроме тверди из базальтов и гранитов, кроме адской жары и… марева. Вот оно оставляет скалу и устремляется ко мне. Обтекает груды камней, оставляя на них какие–то светящиеся точки…