Петькина школа, экспериментальная, базовая и еще какая-то, помещалась в старом здании Стефановского училища, в центре города. Вадим Аркадьевич миновал вестибюль, поднялся на второй этаж.

Майя Антоновна, Петькина классная руководительница, сидела в учительской с каким-то стариком. Старик был в расстегнутом плаще из мягкой серой ткани, в белом офицерском кашне. Держался он величаво, сцепив руки на поставленной между колен палке, — большеносый, совершенно лысый, с бескровными тонкими губами, придававшими его лицу выражение высокомерной брезгливости. Вадим Аркадьевич хорошо знал это выражение, одно время у него самого появилось было такое. Оно возникало у стариков с плохо подогнанными челюстными протезами, но постепенно прирастало к лицу, становилось вечной, хотя и нечаянной гримасой, обманчивой и потому вдвойне неприятной.

Вадим Аркадьевич издали поздоровался с Майей Антоновной, всем своим видом показывая, что не собирается ей надоедать.

— Я только Петины оценки посмотрю…

Он взял журнал, нашел в столбике фамилий свою — Кабаков, повел от нее пальцем вправо, замедляя движение перед каждой оценкой.

В учительской было шумно, непрерывно трещал телефон. Учителя входили, выходили, коридорный гул мгновенно всплескивал и вновь затухал, когда закрывались двери. Теперь говорила Майя Антоновна, а старик слушал, со старомодной вежливостью склонив голову. Может быть, он был глуховат, но Вадим Аркадьевич заподозрил другое. Он и сам старался быть старомодным, вернее, это нечаянно получалось. Так же склонял голову при разговоре, употреблял выражения вроде «будьте любезны», мог даже поклониться или пропустить кого-нибудь в дверях вперед себя не просто, а с неким величавым простиранием руки, как будто всю жизнь так поступал и донес эти привычки до нынешнего времени сквозь те времена, когда подобные жесты отнюдь не были в чести. Но эти привычки появились только в последние годы вместе с чувством, что у каждого есть свое время и нужно его держаться, если хочешь вызывать уважение.

Зазвенел звонок, старик повернул голову, и Вадим Аркадьевич увидел его левое ухо — странно прижатое к виску, искореженное, маленькое. Сразу черты его лица словно заволокло туманом, сквозь них проступили другие, прежние, тут же услужливо подсказанные памятью. «Точно, он, Семченко», — подумал Вадим Аркадьевич, но подумал как-то легко, без волнения, хотя последний раз видел этого человека пятьдесят с лишним лет назад. За то время, что прошло со смерти Нади, юность вдруг приблизилась, вспоминалась теперь зримо и просто, как вчерашний день, и эта встреча в первый момент тоже показалась обычной.