Таков был, по-видимому, один из стимулов новаторства Достоевского. Художник этот ориентировался на два различных эстетических требования, две традиции, до него и после него не встречавшихся с такой силой и почти что равновесомо в органически цельном творчестве. Одна была постулатом безусловного и детального реализма, исключительно влиятельного и процветавшего в это время. Другую традицию Достоевский почерпнул наиболее непосредственно из новозаветного слова, ибо в Новом завете впервые и с наибольшей глубиной дана была (и задана) европейской культуре пограничная (трансцендентная в данном случае) установка слова и образа человека, как и сама идея-образ личностно воплощенного слова (герой-идея).

Важно отметить, что Достоевский воспринял и развил в своем творчестве новозаветную традицию  с т р у к т у р н о — то есть как особую установку слова и принципы бытия образов, — а не только тематически (как было, в частности, со Львом Толстым). Конечно, Достоевский так или иначе использовал и родственные новозаветной традиции или смежные с ней достижения и формы иных жанров, фольклорных и чисто литературных, но это уже внутренние вопросы творчества Достоевского, нас здесь не занимающие. Для нас важно подчеркнуть у него синтез реалистической имитации жизни в ее пространственно-временной повседневности и даже будничности с внутренне противоречащей этим принципам пограничной установкой слова и образа, присущей фантастике. Сам Достоевский хорошо сознавал необычность и своеобразие своего реализма, видели это и современники. Правда, чаще поверхностно и враждебно: бросалась в глаза сквозившая сквозь реалистическую задачу фантастическая суть его мира, и это оценивалось как недостаток.

И сегодня есть достаточно талантливые и интересные представители «фантастического» (или, что в сущности близко, «магического») реализма — например в латиноамериканской литературе. Но реализм этой линии прямо сближен с фантастикой; он, можно сказать, осознал свое родство и происхождение, не стесняется их и находит естественными. Не утрачена и традиция более строгого и выдержанного сочетания внутренней фантастичности с реализмом, стремящаяся не оторваться от пространственно-временной реалистической почвы. Тенденция эта в последние годы, как это, быть может, ни удивительно, нашла очень яркое воплощение в североамериканском романе, в котором происходят процессы заметной «русификации». Сошлюсь на переведенные у нас романы Дж. Гарднера «Осенний свет», Уильяма Стайрона «И поджег этот дом» и Роберта Стоуна «Флаг на заре». Вообще литературоведы находят, что «отражение жизни в «формах самой жизни», «детерминирование характеров обстоятельствами», столь обязательное в творчестве классиков реализма, сегодня все больше трансформируется, и картина мира или изображение жизней отдельных людей все чаще выступает в условных формах структур символических и фантастических (или и тех и других одновременно)» (Ивашева Н. На пороге XXI века: О новых формах реализма в литературе Запада. — Литературное обозрение, 1986. — № 3).