— Хорошо…
Меня впервые раскололи в прошлом, и я не знал, что делать. Одно дело — поддерживать заблуждения, и совсем другое — идти на явную ложь. Тем более ничего невозможного он не просил. Я пообещал ему и теперь чувствовал, что должен выполнить обещание.
Человек, понявший, откуда я, достоин жить в лучшем мире. Но как же остальные?
Какое я имею право жить в этом будущем, когда все мои современники давно лежат в могилах? Или — точнее — страдают в своем двадцатом веке? Чем я лучше?
Мне просто повезло. Так что же — справедливость превращается в лотерею? Где он, высший суд — в том, что Эйнштейн и Рузвельт мертвы, а я жив?
А что я могу сделать?
В том-то и дело, что все…
Все мое сознание человека века двадцатого протестовало — слишком велика идея, слишком безумна. Но я достаточно долго прожил на рубеже двадцать второго и двадцать третьего веков, чтобы понять: это именно та цель, которой мне так не хватало.
Планет хватит на всех. Технологий тоже. Значит, быть воскресению.
— Хватит, Питер, прохлаждаться, — сказал Олег, которому, видимо, надоело смотреть на мое отрешенное лицо. — Мы уже приехали!
И мы продолжили работу. Остановка за остановкой, съемка состояния за съемкой, руки делали свое, я что-то говорил, фиксировал, делал вылазки, а мозг работал совсем в другом направлении, обдумывая проект в деталях, и только под самый конец я вспомнил — а Сталин? А такие как Гейлих? Их что, тоже воскрешать? Кто осмелится провести черту?
17. По заслугам
Хол смотрел телестенку. Он никак не мог отвыкнуть от телеэкрана, и хотя уже не ловил, как прежде, всех новостей в информационном потоке — он уже достаточно знал о мире, куда попал, — но все ждал чего-то столь же увлекательного, как американский футбол или слушания в сенате.
Гейлих вошел, как всегда, без приглашения и без звонка.
— Привет, — бросил он. — Как дела?
— Прекрасно. Почти закончил новую галактическую модель…
— Вы здесь неплохо освоились, Хол. А вот как насчет возвращения?!