– Да?

– Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество, оно может быть превращено в белое, бесцветное, не теряя ни одного из прочих своих свойств.

Кемп издал сдавленное восклицание – он и не доверял, и не мог сдержать изумления. Невидимка встал и зашагал взад и вперед по маленькому кабинету.

– Вы удивляетесь – и немудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно, днем меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работал иногда до зари. Помню, мысль эта поразила меня внезапно, явилась мне вдруг во всем блеске и всей полноте. «Можно сделать животное – ткань – прозрачной! Можно сделать его невидимым! Все, кроме пигментов. Я могу быть невидим!» – сказал я себе, внезапно сообразив, что значило, при таком познании, быть альбиносом. Тут было что-то ошеломляющее. Я бросил фильтр, над которым возился, отошел и стал смотреть в огромное окно на звезды. «Я могу быть невидим», – повторил я. Сделать такую вещь значило бы заткнуть за пояс ее величество магию. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнениями, великолепное видение того, что могла значить для человека невидимость, таинственность, власть, свобода. Никаких отрицательных сторон я не видел. Подумайте только! Я, убогий, бедствующий, загнанный профессор-демонстратор, учивший дураков в провинциальном колледже, мог вдруг стать – вот этим. Я спрашиваю вас, Кемп, если бы вы… Всякий, поверьте, кинулся бы на такое открытие. Я проработал еще три года, и с вершины каждой горы затруднений, которые превозмогал, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздражение! И постоянное шпионство профессора, провинциального профессора. «Когда же вы издадите, наконец, свою работу?» – спрашивал он меня беспрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожил я таким образом. И через три года мук и постоянного умалчивания убедился, что докончить работу мне невозможно… Невозможно!..

– Как это? – спросил Кемп.

– Деньги!.. – сказал Невидимка, отошел к окну и стал смотреть в него.

Вдруг он обернулся.

– Я обокрал старика: обокрал отца… Деньги были чужие, и он застрелился.

XX. В доме на Портленд-стрит

С минуту Кемп просидел молча, глядя в спину безголовой фигуры у окна. Потом он вздрогнул, пораженный какой-то мыслью, встал, взял Невидимку за руку и отвел его от окна.

– Вы устали, – сказал он, – и все ходите, а я сижу. Возьмите мое кресло.

Он поместился между Гриффином и ближайшим окном.

Гриффин помолчал немного, потом вдруг заговорил опять.

– Когда это случилось, – сказал он, – я уже бросил колледж Чизелстоу. Это было в декабре прошлого года. Я нанял в Лондоне большую комнату без мебели в огромном, весьма неблагоустроенном доме, в глухом переулке, около Портленд-стрит. Комната моя была загромождена разными приспособлениями, которые я купил за его деньги, и работа продвигалась – медленно и успешно, – продвигалась к концу. Я был похож на человека, вышедшего из густого леса и вдруг наткнувшегося на какую-то бессмысленную трагедию. Я поехал хоронить отца. Голова моя была всецело занята моими исследованиями, и я пальцем не шевельнул, чтобы спасти его репутацию. Помню я похороны: дешевенький гроб, убогую церемонию, открытый всем ветрам, промерзший косогор и старого товарища отца по университету, совершавшего над ним погребальный обряд, – бедного, черного, скрюченного старичка, страдавшего сильным насморком. Помню, как я шел назад в опустевший дом, по бывшей прежде деревне, обращенной теперь в уродливое подобие города, заваленной мусором и заросшей по окраинам, на месте прежних, заброшенных теперь полей, мокрым непролазным бурьяном. Помню себя в виде тощей черной фигуры, бредущей по скользкому, блестящему тротуару, помню свое странное чувство отчужденности от убогой добродетели и мелкого торгашества окружающего мира… Отца я не жалел вовсе. Он казался мне жертвой собственной глупой сентиментальности. Общепринятое ханжество требовало моего присутствия на похоронах, но лично мне не было до них никакого дела. Однако, когда я возвращался по Гай-стрит, мне вдруг припомнилось на мгновение прошлое.