– Стукнул его по голове? – воскликнул Кемп.

– Да, оглушил его, пока он сходил с лестницы, хватил его сзади стулом, что был тут же, на площадке. Он полетел вниз, как мешок со старыми сапогами.

– Но, как же это? Обыкновенно условия жизни в обществе…

– Годятся для обыкновенных людей. Дело в том, Кемп, что мне совершенно необходимо было выбраться из дому одетым, и так, чтобы он меня не заметил. Потом я замотал ему рот камзолом «а-ля Луи XIV» и завязал его в простыню.

– Завязали в простыню?

– Сделал ему что-то вроде мешка. Прекрасное было средство угомонить и напугать этого болвана: вылезти из мешка ему было бы трудно, черт побери. Милый Кемп, что вы уставились на меня, как будто я совершил убийство? У него ведь был револьвер. Если бы он меня хоть раз увидел, он мог бы описать меня…

– Но все же, – сказал Кемп, – в Англии, в наше время! И человек этот был в своем собственном доме, а вы… Ну да, вы обкрадывали его.

– Обкрадывал! Черт знает что! Еще того недоставало, чтобы вы назвали меня вором. Но вы, конечно, не так глупы, Кемп, чтобы плясать по старинной дудке. Разве вы не понимаете моего положения?

– А также и его положения! – сказал Кемп.

Невидимка вскочил.

– Что вы хотите этим сказать?

Лицо Кемпа сделалось немного жестким. Он хотел что-то сказать, но удержался.

– В конце концов, – заметил он, – оно и действительно было, пожалуй, неизбежно: положение ваше было безвыходно. А все-таки…

– То-то и дело, что безвыходное, дьявольски безвыходное! А он к тому же разозлил меня: гонялся за мной по дому с этим дурацким револьвером, запирал и отпирал двери. Этакий несносный! Вы ведь не вините меня, не правда ли?

– Я никогда не виню никого, – сказал Кемп, – это совсем вышло из моды. Что же вы стали делать потом?

– Я был голоден, внизу нашлась коврига хлеба и немного прогорклого сыру, более чем достаточно, чтобы насытиться. Я выпил немного водки с водою и прошел мимо своего импровизированного мешка – он лежал совсем неподвижно, – в комнату со старым платьем. Она выходила на улицу, и окно было завешено кружевной, коричневой от грязи занавеской. Я выглянул. На дворе был яркий день – по контрасту с коричневой тьмой мрачного дома, где я находился, день ослепительно яркий. Шла оживленная торговля. Телеги с фруктами, извозчики, ломовик, тачка рыбного торговца. Я обернулся к темным шкафам позади себя, и в глазах у меня заплавали пестрые пятна. Возбуждение мое сменялось ясным сознанием своего положения. В комнате носился легкий запах бензина, служившего, вероятно, для чистки платья. Я начал систематический обзор всего дома. По-видимому, горбун уже довольно долго жил один. Это было существо очень любопытное… Собрав все, что могло мне пригодиться, в кладовую старого платья, я сделал тщательный выбор. Нашел дорожную сумку, которая показалась мне вещью полезной, пудру, румяна и липкий пластырь. Сначала я думал выкрасить и напудрить лицо, шею и руки, чтобы сделать себя видимым, но неудобство этого заключалось в том, что для того, чтобы опять исчезнуть, мне понадобился бы скипидар, некоторые другие вещи и довольно много времени. Наконец я выбрал довольно приличный нос, немного смешной, правда, но не особенно выдающийся из большинства человеческих носов, темные очки, бакенбарды с проседью и парик. Белья я не мог найти, но его можно было купить впоследствии, а теперь пока я завернулся в коленкоровые домино и белые кашемировые шарфы, башмаков также не нашел, но сапоги на горбуне были просторные и годились. В конторке в лавке было три соверена и шиллингов на тридцать серебра, а в запертом шкафу, который я взломал, восемь фунтов золотом. Обмундированный таким образом, я мог теперь снова явиться на свет Божий. Но тут напала на меня странная нерешительность. Была ли, в самом деле, прилична моя наружность? Я осмотрел себя со всех сторон в маленькое туалетное зеркальце, стараясь отыскать какую-нибудь упущенную мною щелку. Я был чуден в театральном духе – какой-то театральный нищий, – но физической невозможности не представлял. Набравшись смелости, я снес зеркальце в лавку, опустил шторы и со всех возможных точек зрения осмотрел себя в трюмо. Несколько минут собирался я с духом, потом отпер дверь лавки и вышел на улицу, предоставляя маленькому горбуну выбираться из простыни по своему усмотрению. Казалось, никто не обратил на меня особенного внимания. Последнее затруднение было, по-видимому, превзойдено.