А может быть, не было никого, глаза обманывали меня.

Я еще раз взглянул в ту сторону, увидел смутный силуэт, почти слившийся с камнем, заметил тусклый проблеск серебра, ощутил ответный взгляд. И в тот же миг голову обожгло болью, такой же острой и пронзительной, как пение ганлина. Дыхание перехватило, флейта задохнулась было тоже, но ее поддержал голос другого инструмента, не дал тишине гор задушить неровную мелодию, передал свою уверенность, и она зазвучала вновь.

Снова стало возможно дышать. Зрение прояснилось.

Теперь я знал, кто этот едва видимый музыкант. Гурх… тот, кто носил личину гурха, помогал мне.

Пение ганлинов заполнило собой все вокруг. Отражалось от склонов, множась и дробясь на сотни резких, острых звуков. В этот миг невидимая грань, отделяющая реальность от потустороннего мира – пространства без форм, – должна была задрожать, не выдержав такого напора, и лопнуть, выпуская демонов, желающих пожрать мои чувства и воспоминания. Я почти видел их – черных, чернее ночи и камней, призраков, напоминающих жирных, лоснящихся, слепых червей, ползущих на свет.

Но ничего не происходило. На меня не набрасывались голодные твари, не уходила земля из-под ног, из пропасти не лезло наверх чудовищное создание этих гор, чтобы поглотить человека, нарушающего спокойствие их мира.

Холод поднимался по моему коченеющему телу. Рядом кружили мелодии, рожденные ганлином гурха, – бесплотные, легкие, мягкие, сглаживающие какофонию моей флейты, призывающей потусторонние силы. Я закрыл глаза, продолжая играть, не прерываясь ни на секунду, сосредоточился на музыке и почти не заметил, как лед, охватывающий мою физическую оболочку, начинает сковывать и душу… Холодный укол в солнечное сплетение. Затем еще одна ледяная игла, и еще…

Ганлин кричал от боли. Мое дыхание давало ему жизнь, отбирая ее у меня. Печали, радости, заботы, огорчения, привязанности, сомнения, картины прошлого – уходили, утекали, превращаясь в долгие, резкие, мелодичные, обрывистые, режущие слух звуки, которые издавала флейта. Из них сложилась недолгая, плавная, задумчивая элегия – мое детство. Старый дом в пригороде, стены, увитые плющом, высокие окна с мелкими разноцветными стеклами… Подозрительные взгляды соседей, видящих во мне нечто противоестественное, чуждое, почти враждебное. Родители, всем своим видом постоянно показывающие неловкость за мое появление и существование. Старший брат, привязанность которого сменялась приступами агрессивной враждебности… Все эти воспоминания, превращенные в пение ганлина, уплыли и растаяли в темноте.