– Ты можешь ради себя убивать, – сказал Костенко. – Можешь ради себя предавать, обманывать… Ради того, что ты искренне любишь. Только вот… Ты ведь сам меня спрашивал, готов ли я ради моей семьи умереть? Если я действительно что-то или кого-то люблю – я должен быть готов ради этого умереть. А ты? Ты не сможешь умереть ради себя. Понимаешь? Это значит, что ты даже себя не любишь? Или это значит, что человеческий язык… логика человеческая для такого, как ты, даже термина не предусмотрела… Ты выродок, Торопов. Аномалия. И ты не имеешь права жить.
Торопов завыл, тоскливо и жалостно.
– Я не знаю, – тихо сказал Костенко, когда они выволокли Торопова в коридор. – Может, ты и спас миллионы жизней… Может, ты логичен, а я и лейтенант – нет. Может, даже Сухарев несет ерунду… даже наверняка несет ерунду, и нет какого-то высокого значения и смысла в гибели Лешки Майского. Просто моя слабость и его глупость… Не знаю. Но себя я приговорил. Вон, вдвоем с лейтенантом мы меня приговорили.
– Отпустите, сволочи… – попросил Торопов. – Я вас прошу…
– За все нужно платить, – сказал Костенко. – Я дурак. Я ошибаюсь, наверное, но если я отправляю людей на смерть… Даже не дав им выбрать. Не дав согласиться со мной добровольно… Даже если их смерть тысячу раз окупится, принесет пользу и тому подобное… Я должен быть с ними, если их гибель – это правильно. Значит, и моя гибель – тоже правильная.
– Мы хотели тебя убить, – сказал Сухарев, когда они тащили Торопова по узкому трапу наверх. – Просто придушить и оставить в каюте. Но потом подумали, что ты должен видеть, как люди будут убивать и умирать… не ради себя, а ради того, что они и в самом деле считают важным. Достойным смерти. Ну и глянем – испугаюсь я или нет. Я ведь и сам этого не знаю.
– Странный у нас получился экипаж, не находите? – крикнул Костенко, когда самолет оторвался от взлетной полосы.
–