Джим, одетый в обычный костюм священника с воротничком, в одиночестве сидел на скамейке, положив на колени портфель, и неподвижно, словно находясь в трансе, смотрел прямо перед собой. От моросящего дождя дорожка под ногами почернела, одежда и волосы Джима покрылись серебряным налетом влаги, но он, похоже, не замечал ни дождя, ни ледяного пронизывающего ветра.

Ройбен протянул руку и положил руку Джиму на плечо. Тот даже не пошевелился.

– Послушай, здесь ужасно холодно, – сказал Ройбен. – Пойдем-ка в «Фейрмонт», выпьем кофе.

Джим медленно, как будто очнувшись от сна, поднял голову и ничего не сказал.

– Пойдем, – повторил Ройбен и крепко взял Джима за руку. – В помещении будет теплее и лучше.

Продолжая бубнить какие-то бессмысленные банальности, он ввел Джима в просторный, роскошный и заполненный суетливой публикой вестибюль «Фейрмонта». Рождественские украшения уже убрали, но вестибюль с блестящими мраморными полами, зеркалами в золоченых рамах, позолоченными колоннами и золотыми же узорами на потолке всегда имел праздничный вид.

– Послушай, – сказал Джим, направляясь к стойке портье, – я сейчас сниму номер. Вернуться в старую квартиру тебе не позволит мама; разве что город встанет с ног на голову…

– Не называй своего настоящего имени, – усталым голосом произнес Джим, не глядя Ройбену в глаза..

– Да ты что? Так нельзя. Я должен предъявить документы.

– Скажи, чтобы твое имя никому не называли, – полушепотом сказал Джим. – И не говори никому, что мы здесь.

Портье охотно согласился на это условие. Им предоставили хороший номер с двумя спальнями, откуда открывался прекрасный вид на парк и собор Милости Господней. Да, конечно, он никому не откроет имени Ройбена. Конечно, его узнали. Кто же не знает знаменитого журналиста? Но персонал будет очень сдержан. Его зарегистрировали под псевдонимом Крейтон Чейни, который Ройбен только что выдумал.

Как только они вошли в номер, Джим снова впал в ступор – он смотрел на декоративный камин и дорогую мебель так, будто ничего этого не замечал, будто был погружен в глубокую медитацию, из которой никак не мог выйти. Потом сел на голубой бархатный диван и уставился на висевшее над камином зеркало в золотой раме, а потом на Ройбена с таким видом, словно не понимал ничего из происходившего.

– Позвоню маме, – сказал Ройбен, – но не стану говорить ей, где мы находимся.

Джим промолчал.

Ройбен поднес к уху телефон.

– Мама, послушай, Джим со мною. Я перезвоню тебе через некоторое время, – сказал он и сразу отключился.

Джим все так же сидел, держа портфель на коленях, точно так же, как в парке, глядя на сверкавший золотом камин, будто там горел огонь, которого там никогда не могло быть.