Силберхатт обнял ее, поднял вверх на вытянутых руках, так же легко и уверенно, как это делали ее друзья ветры, когда она выходила в небо, а потом немного опустил и, когда их лица оказались на одном уровне, заставил ее умолкнуть поцелуем в губы. После затянувшегося неведомо на сколько мгновения он медленно опустил ее, прижимая к своему мускулистому телу, пока ее сандалии не коснулись мехового ковра, и, не дав ей произнести ни слова, заговорил сам:

— Мой дом — здесь. Моя жизнь — ты, Армандра. Мой дом теперь — Борея. Здесь моя любимая женщина, мой сын, мой народ. Будь у меня возможность спуститься в стойла, оседлать Морду, проехать по равнине всего милю и оказаться в Материнском мире — если бы все это было так просто, — я не сделал бы этого. Разве что… разве что можно было бы взять тебя с собой. Кроме того, в Материнском мире, конечно, полным-полно чудес, но все равно это привычный, малоинтересный мир. Там нет никого и ничего, что было бы под стать тебе. Да и как эти толпы народу восприняли бы женщину немыслимой красоты, способную ходить по воздуху, командовать молниями? — Он умолк.

Он мог бы сказать еще много: о том, что Армандра пропала бы на Земле, растерялась и затерялась. Что она оказалась бы там чужой. Курьезом. Сенсацией — на неделю. И в конце концов ее приписали бы к коллекции диковинных уродов. Он не мог не то что произнести всего этого вслух — сама мысль об этом ранила его еще больнее, чем задела бы ее. Это было бы чересчур. И потому он выкинул эти несколько фраз и закончил следующими словами:

— Я люблю и буду любить только тебя. И место мое там, где будешь ты. Хоть на Борее, хоть в раю, хоть в аду — где ты, там и я буду. Но видишь ли, дело в том, что я уже нашел свой дом, единственный дом, какой мне нужен, а вот наш друг Анри-Лоран де Мариньи свой дом еще не нашел. То, что ты называешь моими заботами и тревогами, на самом деле его заботы и тревоги. И та боль, которую ты чувствуешь во мне, это боль за него. Морин говорит, что в доброй сотне обитаемых миров он известен под именем Искателя. Существа, ничуть не похожие на людей, не способные даже думать по-человечески, поняли его цель и наделили его прозвищем, соответствующим этой цели. Они сочувствуют ему. Неужели я должен скрывать свои чувства? Нет, Армандра, я вовсе не мальчишка, снедаемый тоской по дому. Как и де Мариньи, тем более что этого дома он и не видел никогда. Но такова его участь — и эта участь сводит его с ума. Мне же больно потому, что я не знаю, как ему помочь.

Армандре стало стыдно. Она доподлинно знала, что ей нет никакой нужды заглядывать в мысли мужа, что он сказал ей чистую правду. Да, этот странный мир с жутковатыми свечениями и лунами, населенными людьми, стал теперь его миром, но все же он оставался и человеком из Материнского мира, и поэтому переживал за своего сородича, Искателя де Мариньи.