— Мы еще можем к этому прийти. — До чего же страшно очутиться одному, постареть, обеднеть, лишиться друзей. Я снова вздрогнула.

— Представьте себе, — продолжил он, — если я встану у окна, на меня заберется собака, а вы, Женщина-кошка, окажетесь между собакой и петухом, и мы все вместе раскроем рты и устроим страшный тарарам…

— И напугаем жителей кукольного домика, как мы напугали грабителей, — выдохнула я. — Miaoen!

Мяуканье у меня вышло мягкое, но в тишине музея оно все равно прозвучало чудовищно громко, особенно с аккомпанементом смеха за моей спиной и собачьего лая; даже рингтон с кукареканьем раздался снова: иа-гав-мяу-кукареку. Стекло витрины словно превратилось в воду: оно зарябило от моего дыхания. Внезапно я оказалась не снаружи, а внутри провинциального зала семисотых годов, припала к земле у подножия трона, обитого желтым шелком. На стенах китайские обои и мебель с инкрустацией.

Я стояла лицом к лицу с обезьянкой. Я оскалила зубы и зашипела; мартышка умчалась прочь. А я поступила так, как сделала бы любая кошка: вспрыгнула и уселась на лучшем сиденье в зале, на мягком шелке княжеского трона под балдахином в тон обивке.

— И каковы будут ваши распоряжения, княгиня Женщина-кошка? — вопросило лицо на стене зала для приемов.

Женщина-кошка небрежно взмахнула лапой:

— Освободите обезьянку от оков и медведей тоже. Снимите упряжь с лошадей и запретите всех крысоловов, за исключением меня!

— Вир гут, — проговорил голос за стеклом, снова рассмеявшись. Витрина задрожала, изображение перевернулось, и вот я снова стою, глядя на зал для приемов с неподвижными куклами принцессы, обезьянки и кошки.

— Кто вы? — спросила я. — Какой-то борец за права животных?

— Я вряд ли смог бы стать кем-то еще, — сказал он, и голос его протянулся нитью, которая внезапно оборвалась. Я повернулась и обнаружила, что стою в одиночестве. В кармане зазвонил мобильник, который мне дал mein Mann: фуга Баха. Пора идти.

Следующие несколько дней я помню обрывками. Картинки сказочной туристической Германии в Рождество. Тем вечером мы ужинали в Golden Sonne, где многие поколения семейства Бахов ежегодно встречались, чтобы помузицировать; спали мы в гостинице над рестораном и были там единственными посетителями. Секс вышел на шестерочку. Может, дело было в моей затяжной усталости, а может, мы смутно ощущали, что призраки Бахов взирают на нас с неодобрением. На следующий день мы пошли послушать орган Баха в лютеранской церкви, и во время проповеди я чуть не уснула. Обратно в Бремен ехали на поезде. Выпало много снега, и пейзаж за окнами до приторности напоминал рождественскую открытку (если бы еще не ветроэлектростанции). На следующий день я осталась одна, смотрела немецкое телевидение. Оказалось, это такая же помойка, как и везде в мире. Набравшись отваги, я вышла на улицу и в совершенном одиночестве направилась за пределы Neustadt («нового города»; обычно такие имена носили районы, которым стукнуло много веков) вдоль реки.