Лук подставил лезвие ножа под лучи солнца. Отблеска оно не давало. То есть было идеально гладким, но не блестело, оставалось черным. Пришлось выдвинуть немного из ножен меч. Его черный клинок блестел на солнце. Лук приложил нож к клинку и, коснувшись камнем металла, неожиданно высек искру. Выдвинул меч еще на ладонь и провел по плоскости меча рукоятью ножа. Искры обожгли ладонь.

Вскоре в траве пылал небольшой костерок. Вот только ни пожарить, ни запечь в нем было нечего. Лук разулся, воткнул в землю пару сухих сучьев, насадил на них все еще сыроватые сапоги. Снял с рукояти ножа полоску кожи, на которой Хасми уже давно прочитала его имя, бросил ее в огонь. Попытался стереть те же самые знаки на рукояти. Они тоже, скорее всего, были написаны кровью. Но не стирались. Лук плевал на них, тер рукавом рубахи, даже пытался содрать их стальным ножом, но буквы оставались на месте. Похоже, они впитались в камень. Впитались, как будто он был пористым. Хотя когда Лук смачивал его слюной, а потом стирал ее, мокрого пятна не оставалось. Впрочем, и слюна уже заканчивалась. Да, небольшой мешочек на спине с фляжкой воды, запасом еды да сменой белья не помешал бы. Лук с тоской вспомнил оставшуюся в Намеше лошадь, пошевелил пальцами ног, которым пришлось отшагать с утра пару лиг босиком, и собирался уже убрать нож, как вдруг глупая, невозможная мысль пришла ему в голову. Мысль эта захватила его полностью, заставила широко раскрыть глаза, и, пока холодный разум не вернул взрослеющего мальчишку на верный путь, Лук раскрыл левую ладонь, приставил острие ножа к коже между большим и указательным пальцем и прочертил линию до запястья.

Нет, из ножа не ударил столб пламени и не отхватил Луку половину кисти, но рана раскрылась, и из нее хлынула кровь. Лук сначала попытался ее зажать, потом прижал к ней нож лезвием, затем другой стороной, вымазал в крови рукоять, пока наконец не придавил лезвие плашмя так, чтобы кровь наконец перестала идти. Саднящая боль исчезла. Лук отнял лезвие от раны. Ее не было. И крови на ране не было, только розоватый шрам пересекал ладонь, даже и не думая расползаться от сжимания и разжимания кулака. Лук посмотрел на нож. На нем не осталось ни капли, как будто он только что и не вымазывал его в крови, не оставляя ни крапины чистого камня. И букв на рукояти тоже не было. Но что Лук почувствовал тут же, незамедлительно, не было больше и того самого холода, который до последней минуты продолжал чувствоваться где-то у невидимого горизонта.

«Только если съешь», — одновременно то ли с досадой, то ли с радостью повторил слова сиуна Лук. И с усмешкой вспомнил, как он рассматривал нож, подумывая не только о том, что проглотить его вряд ли сможет, но и подшучивал сам над собой по поводу прочих вариантов сокрытия собственным телом не такой уж и маленькой диковинки. Интересно, а взялся бы тот же Харава зашить этот нож Луку под кожу? Так вроде уже и не нужно?