— Ты… — Мишанька схватил за руку. — Ты на меня не смотришь!

— А надо? — раздражение нарастало.

Почему он просто не отпустит Аглаю? Не оставит в покое… из-за любви? Неправда. Давно её, этой вот любви, нет, если она вообще была сама по себе, а не в Мишанькином воображении.

— Ты должна, — он вцепился в плечи. — Ты моя жена! Перед богами и людьми. И ты будешь делать, что я скажу!

Он тряхнул так, что зубы клацнули.

Странно, что Аглая совсем даже не испугалась. Пусть Мишанька никогда-то прежде не вел себя так, но… это он от растенянности. И потому что голова болит с похмелья. С похмелья он вовсе туго соображает и порой творит совсем уж глупые вещи, хотя… и не с похмелья тоже.

— Нет, — спокойно ответила Аглая.

А потом совсем решилась.

— Я подам на развод…

— Что?! — Мишанька взвыл, и пальцы его больно стиснули плечи. — Ты… ты… не посмеешь!

— Ты меня не любишь, — теперь Аглае было странно, как не понимала она прежде вещи столь очевидной. — И никогда-то не любил. А я… я тоже тебя не люблю.

И глаза-то бешеные.

Мишанька терпеть не может, когда ему перечат. Нет, он вовсе не жесток сам по себе, скорее уж избалован сверх меры. И всегда-то получал желаемое. Правда, получивши, быстро остывал, как к тому харезмскому жеребцу, за которого на торгах отдал двадцать тысяч золотых.

…выехал всего раз, а после счел, что нрав у жеребца больно зловредный, да и вовсе…

— Ты… ты… — он прямо побелел.

И стиснул руки так, что Аглая скривилась от боли.

— Ты не посмеешь… не посмеешь… — он повторял это и сжимал сильнее и сильнее.

— Мне больно!

— Не посмеешь… — он все же разжал пальцы. — Что ты себе возомнила? Кто ты вообще такая?!

Его губа задралась, а в белках глаз проступили красные нити-сосуды. Этак еще и удар схватит, от волнения. А ведь Аглая предупреждала, что здоровье у Мишаньки вовсе не так и хорошо.