Дэниела поднимается со стула.

Не какая-то Дэниела, которая не знает меня, которая замужем за другим мужчиной или моим двойником.

Моя Дэниела.

Единственная.

На ней рубашка, в которой она иногда работает, – бледно-голубая, заляпанная акриловой и масляной краской. Дэниела видит меня, и на ее лице проступает выражение растерянности и сомнения.

Я спешу к ней через вестибюль, обнимаю, и она называет меня по имени, говорит, что здесь что-то не так, но я не отпускаю ее, потому что не могу. Столько миров пройдено, столько пришлось выстрадать, испытать, совершить, чтобы вернуться в объятия этой женщины!

Какое же это счастье – касаться ее!

Дышать одним с ней воздухом.

Дышать ею.

Ощущать напряжение между ее и моей кожей.

Я беру ее лицо в ладони.

Целую ее в губы.

Такие мягкие, что я схожу с ума.

Но она отстраняется.

Отталкивает меня. Хмурится.

– Мне сказали, тебя арестовали за то, что ты курил сигару в ресторане… что ты не… – Дэниела не договаривает. Она рассматривает меня внимательно, как будто что-то не так, проводит ладонью по едва ли не двухнедельной щетине. Разумеется, тут многое не так… – У тебя не было этого утром. – Она оглядывает меня с головы до ног. – Ты такой худой… – Трогает мою рваную, грязную рубашку. – Ты не в этой одежде вышел из дома.

Я вижу, что она ищет ответы на свои вопросы и не находит их.

– Ты привезла Чарли?

– Нет. И я сказала, что не привезу. Я же еще не рехнулась…

– Нет, не рехнулась.