Он бродил по Алхимическому кварталу. Снова вспомнил Василия – тот сидел в пыли, и слезы стекали по его щекам. Они с ним вдвоем провалили эксперимент с андерхильскими водорослями, прямо в этом здании, но Сакс сильно сомневался, что он плакал из-за этого. Наверное, из-за чего-то, связанного с теми годами, что он проработал в УДМ ООН, или чего-нибудь еще. Он этого не знал, но можно было спросить – правда, если шататься по Ардерхиллу и видеть лица, а потом вспоминать все, что знал об этих людях, так сопутствующие вопросы не позадаешь. Нет, он пошел дальше, оставив Василия наедине с его собственным прошлым. Сакс не хотел знать, что того огорчило.

К тому же на полпути к северному горизонту крупным шагом уходила прочь другая фигура – Энн. Странно было видеть ее без скафандра, с седыми волосами, развевающимися на ветру. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить поток воспоминаний. Но, опять же, он уже видел ее такой – в долине Райта, да, и тогда ее волосы были светлыми, такой цвет называли «помойным блондом», что было не очень благородно. Опасно было давать волю каким-либо чувствам под пристальным взором психологов. Их собрали здесь по делу, и они находились под давлением, тут не было места для личных отношений – это было само по себе опасно, и случай Наташи и Сергея служил тому подтверждением. Но это все равно происходило. Парой стали Влад и Урсула, так же, как Хироко и Ивао, Надя и Аркадий. Несмотря на опасность, несмотря на риск. Энн смотрела на него через лабораторный стол, когда они обедали, и что-то было в ее глазах, некий знак расположения – но он не знал, что именно, он не умел читать взгляды других людей. Все они казались ему загадками.

В день, когда он получил письмо о том, что его приняли в первую сотню, его охватила грусть – но почему? Он не знал. Зато сейчас он видел письмо, выползающее из факса, клен за окном; он позвонил Энн, чтобы узнать, включили ли ее, узнал, что да, включили, немного удивился, ведь она такая одиночка, но ему стало чуть веселее, хотя в целом он все равно оставался грустным. Листья клена покраснели, в Принстоне была осень – традиционная пора для меланхолии, но дело было не в этом, вовсе нет. Просто было грустно. Будто он достиг лишь того, что его сердце отбило определенное количество из положенных ему трех миллиардов ударов. А сейчас их число перевалило за десять миллиардов, и счет продолжался. Нет, этому не было объяснения. Люди были загадками. И когда Энн, в их лаборатории в сухой долине, спросила: «Хочешь, сходим на смотровую площадку?», он согласился мгновенно, без запинки. И, не сговариваясь, они вышли по отдельности: она покинула базу и ушла на площадку, а он пошел следом. И там – о да! – глядя на скопление домиков и купол теплиц, составлявших некий прото-Андерхилл, он взял ее затянутую в перчатку руку в свою, и они сидели бок о бок, рассуждая о терраформировании, в совершенно дружелюбном тоне, без всяких перепалок. Но она вдруг убрала руку, будто чем-то потрясенная, и содрогнулась (было очень холодно, во всяком случая для Терры), а он стал заикаться так же сильно, как потом после инсульта. Кровоизлияние в лимбической системе, мгновенно убивающее некоторые элементы, надежды, желания. Убивающее любовь. И после этого он стал ее изводить. Но был еще антарктический холод, когда они добирались обратно на базу. Даже при всей яркости эйдетических образов новых воспоминаний он слабо помнил, как они возвращались в тот день. Он был отвлечен. Чем же он тогда ее оттолкнул? Маленький человечек. Белый лабораторный халат. На то не было причины. Но это случилось. И оставило свой след навсегда. Даже Мишель никогда не знал, почему это случилось.