В Алхимическом квартале все оборудование в старых зданиях прекратило работу и безнадежно устарело – все, включая умнейший процессор Сабатье. Он любил наблюдать за тем, как эта штуковина работала. Однажды Надя починила ее, когда все остальные были сбиты с толку, – маленькая полная женщина, бубнящая себе под нос какую-то мелодию, погруженная в свой мир. Это было время, когда машины еще можно было понять, и Надя с удовольствием с ними общалась. Слава богу, что она у них была и играла роль якоря, который удерживал их в реальности, и человека, на которого они всегда могли положиться. Ему захотелось обнять ее, свою любимую сестру, которая, как оказалось, была недалеко – в автопарке, где пыталась завести музейный бульдозер.

Но на горизонте возникла другая фигура – Энн. Она шла на запад по небольшому возвышению. Неужели она обошла по кругу весь горизонт? Он побежал в ее сторону, спотыкаясь, точь-в-точь как в первую неделю на Марсе. Когда догнал ее, остановился, переводя дыхание.

– Энн? Энн?

Она обернулась, и он увидел на ее лице инстинктивный страх, как у загнанного зверя. Он был хищником, от которого нужно было бежать, – вот кем он был для нее.

– Я ошибался, – проговорил он, встав перед ней. Они могли свободно говорить на этом воздухе. Воздухе, что он создал ей наперекор. Хотя он и теперь оставался разреженным, отчего было трудно дышать. – Я не замечал… этой красоты, пока не стало слишком поздно. Прости меня. Прости. Прости. Прости.

О, он пытался сказать это и раньше, в машине Мишеля, во время наводнения, в Зиготе, в Земле Темпе – но никогда не получалось. Энн и Марс были словно одним целым – но у него не было извинений для Марса: закаты были прекрасны, и небо каждую минуту меняло свой оттенок, а голубой цвет говорил об их силе и ответственности, об их месте в космосе и властвовании в нем человечества, такого маленького, но значительного. Они принесли на Марс жизнь, и это было хорошо – тут он не сомневался.

Но перед Энн ему следовало извиниться. Годами он в своем миссионерском запале пытался… заставить ее согласиться, охотился на диких зверей ее отрицания, жаждал их истребить. Извиниться за то, извиниться за се… Его лицо намокло от слез, и она так на него посмотрела… точно, как тогда, на холодной скале в Антарктике, в момент первого своего отрицания. Воспоминание об этом все это время покоилось внутри Сакса, а теперь вернулось вновь. Его прошлое.

– Ты помнишь? – спросил он ее с любопытством, увлекшись этой новой мыслью. – Мы с тобой вышли на смотровую площадку… в смысле, сразу друг за другом… чтобы там встретиться, поговорить наедине. То есть вышли мы отдельно – ты же помнишь, как тогда было: та русская парочка рассорилась, и их отправили домой, а мы потом прятались от отборочного комитета везде, где только можно было.