Вскоре все стихло, голоса исчезли, наступила пугающая тишина.

— Я должна идти,…, найти…, где же …, — что-то постоянно ускользало от меня, словно ловила ветер сачком. Твердо знала, что он существует, но поймать его не в моей власти. Что я должна найти, кого, разве это важно? Да, для меня это жизненная необходимость, искать, вернуться в исходную точку, и я бегу в темноту, в сумрак, не помня себя, все дальше и дальше от света, от счастья, спокойствия и боли какой-то нелепой и непонятной боли рождающейся в моей груди. В своем мысленном путешествии постоянно оборачивалась на свет, а он ускользает все дальше, превращаясь в тоненький лучик надежды далеко позади, но вскоре и он исчезает.

Огонь, сжигающий все образы дотла, затихает и наступает полная темнота.

Ничего не происходит. Все чувства напряжены до предела, пытаюсь уловить хоть что-то, но ничего. И вот в этой тишине появляются едва уловимые голоса, но уже не те, что были раньше, кажется, я понимаю эту речь. Меня кто-то звал, но на этот раз голоса казались знакомыми, точнее одни голос. Было в нем что-то родное, привычное, и казалось, этот голос я не слышала целую вечность, поэтому никак не могла понять, кому он принадлежит.

— Эмили, милая, — раздался знакомый женский голос где-то очень близко.

— Доченька моя, ты слышишь меня? Мне кажется, что слышишь, пожалуйста, открой глаза, посмотри на меня, милая моя.

Борясь с душевной и физической болью, я попыталась открыть глаза, но мне никак это не удавалось. Все существо противилось этому и боролось, как будто говоря, что если ты увидишь окружающий тебя мир, то все, что сжег огонь, останется в нем навсегда, и ты больше никогда не вернешься…, но куда? Почему-то мне отчаянно не хотелось этого делать, что-то держало здесь, в этом бессознательном состоянии. Как будто, если открою глаза, то огромная часть души умрет, нечто важное и дорогое исчезнет, потерявшись в пустоте навсегда. Мне было больно, и эту боль никак ни хотела отпускать, держась за нее как за спасательный круг.

Но в итоге боль матери, оказалась сильнее моей собственной боли, и я открыла глаза.

— Эм, — с огромным облегчением произнесла она.

— Милая, ты вернулась ко мне! Я так рада, что ты пришла в себя.

— Мама, — тихо прошептала в ответ, понимая, что мой собственный голос не особенно слушается и ничего кроме шепота из моих уст вырваться не может.

Седовласая женщина сидела и молча смотрела на меня, на щеках виднелись дорожки от слез. Глаза мокрые, чуть опухшие, но счастливые, сияли каким-то непривычным и незнакомым блеском.