Подперев вихрастую голову кулаком, он расположился у стола, светлое беззлобное лицо его было задумчиво, взгляд скользил по комнате. Горница была просторной и светлой. Стены украшали расписные узоры, у небольшого оконца стоял стол с четырьмя обитыми бархатом стульями, в углах комоды и сундуки, рядом – резная деревянная кадушка, из которой виднелась ручка ковша. Ах, если бы им, Годуновым, позволили остаться здесь навсегда!

Раздался стук, дверь приоткрылась, и в проеме появилось миловидное девичье личико.

– Можно мне войти, братец?

– Конечно.

В горницу вошла девушка лет двадцати двух в распашном платье с длинными, почти до пола, разрезными рукавами. Ее прелестное лицо сияло кротостью и сейчас было печально. Она подошла к сидевшему у стола брату и положила руки ему на плечи:

– Пока тихо, Феденька?

– Да, сестрица. Как там маменька?

– Плачет все время, очень боится.

Федор сжал губы, словно ему больно было слышать эти слова.

– Полно, все будет хорошо. Ее тронуть не посмеют.

На кротком лице девушки появилось выражение легкой укоризны.

– Да нешто она за себя боится? За нас ей страшно, Феденька.

Снова раздался легкий стук в дверь, и в горницу вошла боярыня лет пятидесяти в светлом платье-летнике. Лицо ее не отличалось кротостью, как у дочери, напротив, было что-то жесткое в ее плотно сжатых губах и колючем взгляде. Но едва она увидела детей, как глаза ее ласково засияли.

– Милые мои, вы тут, – слабо улыбнулась она.

– Матушка, – Федор поднялся навстречу боярыне. Он был на голову выше нее, и ему пришлось наклониться, чтобы она смогла поцеловать его в лоб.

– Феденька, – пробормотала Мария Годунова и заплакала.

Юноша смотрел на нее с болью в душе. Господи, помоги ей!

– Полно, маменька, полно, – забормотала Ксения.

– Все из-за меня, все из-за меня, – всхлипывала женщина. – Батюшку моего, Малюту Скуратова, уж больно на Москве не любили, потому и меня не привечали, а теперь вот и вас. Да еще Марфа эта…

– Какая Марфа, матушка?