– Генерал от артиллерии граф Наполеон Бонапартий, – отчеканил я.
– Я спрашивал, кто этот несчастный? – всплеснул руками торговец драгоценностями, должно быть, проклиная день и час, когда он познакомился с доном Умберто Палиоли. – Неужто я мог быть так слеп?! Этот несчастный – я! Лучше бы вы уже взяли город и не вешали мне на шею такие заботы, как ваши хлопоты. Ладно, хорошо! Раз Эфраим бен Закрия сказал полновесное слово, то из этого слова можно чеканить монету, и ни один кади [38] не сочтет ее фальшивой! Я не буду говорить, что все сделаю, но скажу вам так: попробую. Сейчас я уйду. Ради Бога, не беспокойтесь, не ходите зря по лавке, не открывайте никому двери. Если я смогу быть вам полезным, открою их сам, а нет, – он развел руками, – мне не хочется об этом даже на минуту подумать. Но ежели вдруг к вечеру я не вернусь, можете передать дону Умберто, что я ему уже больше ничего не должен.
– К нам могут еще присоединиться люди, – предупредил я.
– Если вас тут целая армия, чего ж вы мучаете одного бедного торговца, пусть даже не самого бедного? Идите на штурм, кричите «Ура!» и размахивайте саблями. Я такое уже видел несколько раз. Как вспомню, так вздрогну, как вздрогну – так мороз по коже.
– Нам очень нужна ваша помощь, – вновь настойчиво повторил я.
– Ох как я не хотел слышать эти слова. – Любезный хозяин печально махнул рукой и направился к выходу. – Ладно, собирайте у меня в лавке свою армию, не щадите здесь ничего! Что вам судьба и жизнь какого-то иноверца? Но все-таки помните, что я вам сказал, и уж как могу, я постараюсь сделать все, на что изъявит согласие Царь Небесный.
Между тем путь Лиса по турецкой бюрократической лестнице закончился в покоях главного визиря. Тот сидел на подушках, уютно поджав под себя ноги, а грозного вида эфиопы в высоких шапках, алых шароварах и расшитых золотом жилетках на голое тело сторожили его покои, сурово держа перед собой двулезвийные топорики с далеко выдающимися острыми копейными наконечниками.
– О благословенный свет мудрости! – Лис распластался ниц перед визирем, с наслаждением вытягивая ноги на мягком персидском ковре. – Сияние, исходящее от посещающих вас небесно-возвышенных мыслей, слепит мне глаза. Позвольте я буду продолжать говорить, не поднимаясь.
– Зачем же? – Визирь Селима III, впитавший наряду со вкусом к турецким славословиям и роскоши глубокое почтение к французскому этикету, был несколько смущен раболепством моего друга. – Садитесь рядом со мной и расскажите все подробно.
–