— Не богохульствуй! — выкрикнул Федор Згурский, понимая, к чему клонит рассказчик.

— Я не богохульствую. Я говорю тебе правду. А ты боишься ее услышать.

— Я ничего и никого не боюсь!

— Боишься, Юй Лун. Боишься правды и разоблачения. Как тогда — в Тарсе, так и сейчас. С тех пор ты все время возвращаешься в этот мир, возвращаешься — пораженный этим страхом.

— Я — человек, христианин, и верую в Бога Отца, Сына и Духа святого. И какими бы обольстительными речами ни смущал меня, не сдамся тебе, ворог рода человеческого!

— Глупец, — неведомая сила сорвала воеводу со скамьи и отшвырнула к стене. — Нет смысла разговаривать с тобой. Ты упрям, как все Луны, и слеп, как человек. Я больше не вернусь к тебе. Но помни, что ты обещал мне, когда во время похода к Бейджину я спас вам жизнь.

— Я дал слово, Лун Ван. Меня положат во гроб с повестью о наших встречах. Так я сказал — так и будет.

— Прощай. Раз уж мы не увидимся, загодя поздравляю тебя с рождением сына, который появится на свет чуть менее года с этого дня. — Лун Ван сложил руки перед грудью в приветственном жесте и исчез.

Федор Згурский почувствовал, что больше его ничего не удерживает, и поднялся с пола. В светлицу с поклоном вошла его супруга и почтительно обратилась к месту, около которого по-прежнему стояла расписная чашечка.

— Гость дорогой, а не желаешь ли отведать пирожков свеженьких с белорыбицей?

— Ты с кем это говоришь, Татьяна? — ошарашенно глядя то на жену, то на пустую лавку, спросил воевода.

— Федор, да что ты такое молвишь? Он же ведь все разумеет! С гостем нашим!

— Ох, батюшки. — Згурский по стене, придерживаясь руками, двинулся к окну, скоро отворил его и высунулся наружу, вдыхая свежий воздух. Расколотый молнией дуб шелестел перед ним зеленою листвой, как ни в чем не бывало. За высокой оградой шумели гудошники и песельники, слышались крики ярыжек, во всю мочь луженых глоток объявлявших начало празднества в честь высокого посольства из земли Катай.

— Что с тобой, сокол мой ясный? — подскочила к мужу Татьяна.

— Дурно мне, голубка моя. Грехи мои великие да души загубленные на шее жерновом висят. Знаешь что, радость моя ненаглядная. Не хочу я боле из окна тот дуб видеть. Царь мне пятьдесят целковых даровал. Так вот решил я церковь тут поставить во имя покровителя моего Федора Стратилата.

— Как скажешь, так и ладно, — согласилась супруга, и на воеводу вдруг повеяло таким теплом и покоем, будто и не было встречи с проклятым демоном, будто и вовсе не уезжал он никуда из родного дома. — Да только с гостями что делать, Феденька?