Ничтожная песчинка, жизнь которой похожа на чьи-то домыслы и лживые рассказы.

Как много в ней меня? Совсем чуть-чуть. Ведь проще угождать и жить по чужим советам, чем бороться с близкими за собственное мнение. У меня не было сил сражаться с ними, не было воли, чтобы двигаться одной, легче плыть по течению, поддавшись лени.

Вот и сейчас я хочу смириться, готова умереть, но что-то внутри не даёт покоя и гонит вперёд, требуя, чтобы боролась, чтобы хоть раз в жизни пересилила себя.

Но куда ведёт это неведомое чувство неизвестно.

Слезы постоянно скапливаются в уголках глаз, время от времени срываясь вниз тонкими ручейками. Сдерживать их невыносимо трудно из-за того, что сердце хочет опустошения, чтобы через них выразить свою горечь. И вскоре, не в силах сдержать рвущийся поток, я начинаю плакать. Плакать так, как никогда не плакала. Потому что поняла, что сокровище, которое не надеялась найти, навсегда утеряно, и вряд ли когда-нибудь смогу встретить подобное.

Мне оставлена жизнь, но зачем? Ведь все, что хотела – быть рядом. Кто-то на верху решил так наказать? За какие провинности? Что я такого сделала, что должна жить без него? Почему даже в смерти не дали нам быть вместе?

Я закрыла глаза, глотая слезы, которые влажным холодом скользили по щекам. Солоноватый вкус на обветренных губах и пустота внутри, что дальше? Не знаю. Я замерла на перепутье, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад.

Надежда на чудо? Она была, но таяла с каждой каплей, что стекала по коже, и сердце постепенно каменело, то ли от жуткого холода, то ли от бури, что творилась в душе.

Подставив ветру своё лицо, я попыталась выпрямиться, чтобы снова продолжить путь, но ноги, ослабленные отдыхом, подкосились, и опять оказалась на земле.

– Я забыла, – голос был едва слышен, губы не хотели открываться, боясь впустить холод. – Мне нельзя отдыхать. Отдых – смерть, лишь движение ведёт к жизни.

Но почему он тогда так приятен? Даже мысль о том, чтобы замёрзнуть здесь уже не так страшит, как раньше.

Силы медленно утекали в неизвестность, и на смену злости и боли, переполнявшей меня, пришло ощущение безысходности.

«Я так устала от боли и слез, которые столько раз проливала в одиночестве, коря себя за ошибки. Их было так много, что, казалось, высохну или умру от обезвоживания, но они все лились и лились, а я продолжала жить. И теперь нет ничего, за что можно держаться. Близкие? Да кому я нужна такая? Им удобно лишь послушание, а не я. Собственная жизнь? Не знаю… теперь её составляют лишь воспоминания, и хранить их, страдая, не хочется.