– Сестра, пожалуйста, принесите мне настойки валерьяны из аптеки. И немного макового сиропа.
Как только сестра вышла, доктор положил свою руку на лоб Бекки и мягко произнес:
– Она жива, она сейчас далеко отсюда, в безопасности. Ее очень сильно ранило: пуля прошла в двух сантиметрах от сердца. Мы еще не уверены, выздоровеет ли она; мы отослали ее подальше отсюда. Если бы мы оставили ее здесь, ее бы точно арестовали снова. У нас уже побывали полицейские из Германии, они перерыли весь госпиталь, и еще какая-то ненормальная… Фрейлейн?
Бекки не нужна была настойка валерьяны: на словах
Доктора, разделив пациентов в первый раз на тех, кто останется жив, и тех, кто все равно умрет, не задумываясь причислили Аделаиду к последним – если только в ней еще теплилась какая-то жизнь. Они положили ее хрупкое застывшее тело в обмывочную, и почти до вечера никто не предполагал, что она очнется. Служитель, укладывая очередного бедолагу, услышал слабый вздох и, повернувшись, увидел, как веки ее задрожали, губы приоткрылись, а пальцы слабо зашевелились.
Девяносто секунд спустя доктор уже щупал ее пульс, а еще через две минуты к нему присоединилась пара старших коллег.
– Необходима операция?
– Да. И немедленно.
– А что потом?
– В каком смысле… в политическом?
– Я слышал, они хотели казнить ее вчера. Она сбежала с флагом. Перевезла его в Шварцберг. Если они обнаружат…
– Город в хаосе. Некому отдавать приказы, кроме немецкого генерала. Я так слышал.
– Если они узнают, что она жива…
– Они захотят вернуть ее себе. Она – символ свободы страны, даже больше, чем флаг.
– Они хотят заставить ее покориться.
– Она никогда не пойдет на это!
– Тогда они посадят ее в тюрьму и заморят голодом. Живая она им не нужна.
– Мы не можем позволить ей умереть.
– Конечно… Но что мы должны?